Неожиданно стукнула дверь, вошел стражник, сообщив Ролло, что прибыл его посланник. Ролло поднялся, вмиг превратившись из расслабленного, лениво-сытого зверя в напряженного, увлеченного охотой опасного хищника. Вышел, даже не попрощавшись. Эмма с тревогой поглядела ему вслед. Она знала, что следует за такими поздними визитами и такими новостями. Ролло теперь либо придет к ней поздно ночью, либо может не прийти совсем, и она лишь услышит дробный топот копыт под окнами. Она уже привыкла к его отлучкам.
Эмма любила Ролло как мужчину и мужа, но испытывала и огромное уважение к его мудрости и твердости правителя. Во власти он был упрям, безжалостен, неуступчив, решителен и настойчив. Он был милостив к тем, кого признал и возвысил, но его гнев заставлял трепетать любого, кто выходил из повиновения. Казни не были редкостью в Руане, и Ролло порой приходил к Эмме в опочивальню весь пропахший запахом пыточной, она тогда брыкалась и ругалась, не желая принимать его. Порой, когда он устало засыпал, едва коснувшись головой подушки, Эмма разглядывала мужа. Во сне черты его разглаживались, становились безмятежными, спокойными. Порой же он хмурился во сне, и лицо его обезображивалось жестоким, почти звериным оскалом.
– Жги! – громко приказывал он кому-то, и Эмма вздрагивала, отшатывалась. Тогда она ласково проводила рукой по его лицу, словно стирая оскал зла, и Ролло успокаивался.
– Эмма… – страстно шептал он во сне и властным, бессознательным жестом притягивал ее к себе.
Эмма улыбнулась своим мыслям, глядя на мерцающий огонек свечи. Она словно забыла о присутствии епископа.
Франкон видел, что она задумалась. Он не тревожил ее. Ведь с этой четой он настолько сблизился, что был уже не гостем в их дворце, а почти близким человеком, по крайней мере они оба так думают. И пусть. Он же прежде всего христианский священник и франк. Он знает свой долг.
Молча выйдя из-за стола, Франкон прошелся, озирая покой строгим взглядом ценителя красоты. Эта девушка, безусловно, выбрала самые удобные флигели старого Руанского дворца. Окна ее комнат выходили в тихий садик клуатра, где цвели примулы и ноготки и слышалось тихое журчание недавно починенного фонтана. Окна были двойными, образуя полукруглые ниши, разделенные, по романской традиции, посредине резной колонной. Над головой выгнутые арки складывались веерным сводом, а их сочленения украшал яркий орнамент. Дощатые полы покоев были тщательно выскоблены, бронзовые светильники умело расставлены, возле резных кресел лежали меховые коврики. Вся мебель украшена резьбой, будто оплетена тонким кружевом.
Взгляд Франкона остановился на нише в углу, где возвышался аналой из дорогих пород черного дерева, называемого эбеновым, над которым висело старинное распятие из потемневшего серебра. И одновременно с этим непременным атрибутом покоев христианки внимание епископа привлекли богатые языческие ковры, которыми Эмма увесила стены своих апартаментов. Длинные, с цветной каймой, они украшали белые стены, и сейчас, при свете множества свечей, казалось, что фигуры воинов на них словно бы двигались. Воины были с выступающими бородами, круглыми щитами, ехали верхом и шли куда-то рядами – типичные викинги, а между ними яркими красками выделялись языческие боги: крылатые девы-валькирии с мечами; Тор, вкладывающий руку в пасть волка; вороны Одина и, наконец, сам одноглазый владыка скандинавского Асгарда[11] на восьминогом коне.
Франкону стало не по себе, оттого что жилище его духовной дочери украшают подобные языческие изображения. Он вернулся к Эмме.
– Итак, дитя мое, как ты относишься к завоевательным планам своего супруга?
Эмма коротко вздохнула, отрываясь от своих мыслей. Глядя на епископа, пожала плечами.
– Думаю, ваше преподобие, вопрос чисто риторический. Я сама была когда-то жертвой такого набега и не могу вспоминать о нем без содрогания. Однако вы понимаете, что Ролло вряд ли прислушается к моим словам, даже если я брошусь ему в ноги и начну молить, чтобы он остановился на достигнутом и повесил меч на стену.
Франкон плохо представлял себе, как эта строптивая красавица будет валяться в ногах Ролло.
– Дитя мое, ты не должна воспринимать все, что я тебе говорю, как глас трубы, зовущей к бою. Ты прекрасно понимаешь, чего я от тебя жду, ибо ты отличаешься от тех молодых послушников, которые все воспринимают буквально и едва не заходятся плачем, когда за ослушание я назначаю им епитимью – спеть в часовне Псалтырь. В Псалтыре, как известно, сто пятьдесят псалмов, и если петь их не переставая, то это «пение» может продлиться около пяти лет. И тогда мне приходится пояснять, что грех, за который он понес наказание, будет на нем до тех пор, пока рано или поздно не будут пропеты все сто пятьдесят псалмов. Так и ты, Птичка, которую Роллон возвысил, сделав своей королевой, не можешь противостоять мужу открыто. Однако не забывай, девочка, что умная жена всегда найдет способ влиять на мужа, разыщет тропинку к его сердцу и добьется своего. И не в Совете воинов, где ее слабый голос никто не услышит, а там…
И Франкон указал перстом в сторону дубовой лестницы, ведущей наверх, в опочивальню.
Эмма смущенно опустила ресницы, поджала губы, скрывая невольную улыбку. Что мог знать о любви этот толстый одинокий старик, посвятивший себя Церкви и религии?!
– Я смирился с вашим языческим браком, – монотонным голосом спокойно продолжал Франкон, искоса поглядывая на тканое изображение Одина на ковре, – ибо ты умеешь многого добиваться, Птичка. Ты убрала со своего пути Снэфрид, ты женила на себе Ролло, ты поднялась от положения рабыни до законной правительницы. Теперь же, чтобы как-то оправдать греховность вашего союза, ты должна влиять на супруга, дабы он думал о мире и союзе с франками, а не о новом походе.
– Кажется, вы несколько преувеличиваете мои силы, преподобный отче. А что касается набегов Ролло на христиан… Безусловно, я сделаю все, что в моих скромных силах, однако учтут ли это правители франков, которые и по сей день стыдятся открыто объявить меня своей родственницей? Неужели мои родные дядюшки не понимают, что своим пренебрежением ко мне они отнюдь не делают из Эммы Робертин союзницу?!
Последнюю фразу Эмма произнесла с нескрываемым раздражением.
Франкон опустил глаза на бусины четок. Увы, ему нечего было сказать. То, что ее родня – король Карл Каролинг и герцог Роберт Парижский – не сочли нужным признать в госпоже Нормандии свою плоть и кровь, более того, открыто насмехались над ней и звали «нормандской шлюхой», вряд ли можно было считать разумным. Ведь Эмма имела влияние на Ролло… Они же рисковали обозлить ее. Ведь Эмма, Птичка из Байе, была не так проста. И у нее был не самый терпимый характер. Как считал епископ, ей не хватало смирения. И Франкон припомнил недавнюю сцену, свидетелем которой он стал. Он видел, как она лично избивала древком схваченного со стены дротика майордома Руанского дворца за то, что тот не слишком ретиво исполнял ее приказы, да еще ссылался на первую жену Ролло. Эмма могла с одним охранником выйти на рынок, лично все перепробовать и долго торговаться о цене. Могла собственноручно таскать за косы придворных дам, если считала их отношение к ней недостаточно почтительным. В ней самой, по мысли Франкона, было слишком много варварского, дикого, она действительно была под стать язычнику Ролло.
Епископ машинально перебирал четки. Подошел к большому камину с выступающим вытяжным колпаком, поддерживаемым с двух сторон искусно высеченными из камня огромными грифонами. Огонь был небольшим – не для тепла, а для освещения и аромата: душистое яблоневое дерево, сгорая, оставляло чудный запах. Перед ним стояла покрытая шкурой оленя кровать – низенькая, без спинки, по восточному обычаю. Франкон не спеша опустился на нее, сев спиной к огню. Лицо его осталось в тени.
– Не все так просто, дитя мое. При христианских дворах много говорят о тебе, удивляются тебе. Но учти, ты заняла место, которое Карл Простоватый прочил своей дочери Гизелле. Уже одно это что-то значит. Ты же, хотя и его племянница, но все же дочь короля Эда, а между Робертинами и Каролингами всегда существовало скрытое, но сильное противостояние. Тем не менее они готовы были бы признать тебя, если бы вы с Ролло законно обвенчались в церкви.
