Где лес погуще – там воздух посмачней, а где пожиже, там видны близкие Альпы, которые хоть и сильно пропиарены, но все ж таки на самом деле хороши, и крестьянские, как бы пряничные, домики на совсем уж близких холмах. На каком-то повороте у поленницы я увидел двоих местных, старика и мальчишку. Дед был, как положено, в баварской шляпе, какие там в простом народе носят заместо наших кепок, и сказал мне, как все там, gruess Gott, где первое слово означает привет, или приветствие, а второе, как известно, Бог; впрочем, часто это баварское «здрасте» сокращается до короткого Gott.
– Далеко ль до Tavern, отец?
– Да с полчаса будет.
– А там что вообще?
– Известное дело, хутор. Там двое крестьян живут, и все…
Надо же, всего двое! И держат таверну! Она, наверное, маленькая, экзотическая, уютная…
– А ты-то сам кто такой будешь?
– Я здешний лесник бывший, а теперь на пенсии. Вот, гуляю с внуком.
Забавно, что у двух этих баварских крестьян – модные русские имена: Антон и Макс.
И точно, через полчаса прогулки через лес, по мосткам, перекинутым через горные речки и ручьи, показался хутор. Который в немецком понимании представляет собой не пару почерневших от непогоды избушек, но серьезный трехэтажный дом, балконы которого уставлены цветочными горшками. А рядом – основательный и весьма чистый скотный двор, на котором, как выяснилось, стоят 35 коров. Они зафиксированы в стойлах каким-то особым замком, я таких у нас в деревнях не видел. Пока я так осматривал ферму, из дома вышла дама. Она неожиданно вежливо для такой ситуации – вторжение на частную территорию – поздоровалась и молча стояла, ожидая от меня объяснений.
– Э-э-э… Я просто гулял, шел по дороге… А тут ваш хутор. Теперь я дальше пойду.
– Куда ж вы пойдете? Дальше нету дороги! Наш хутор – последний…
Стало быть, я попал на край света… Дальше ходу нет, можно только продираться вверх через лес до горных вершин.
– Понравилось вам тут? Если что, милости просим. – И хозяйка вручила мне визитку с надписью «Konrad und Anna Worndl, tel. 08052/2517». По ходу беседы выяснилось, что речь идет не о простодушном сельском гостеприимстве, но о бизнесе: семья Worndl сдает в своем доме две квартиры отпускникам, с двумя спальнями, кухней и всеми прочими удобствами – по 40 евро в сутки. За отдельную плату вас еще будут кормить домашней едой.
На другой день, кинув взгляд на карту местности, я решил добраться пешком до деревни Grainbach. Чем именно она меня привлекла? Да тем, что там – ближайший к Фрасдорфу подъемник. Всего 5 километров, то есть час неспешного хода. Значит, идешь… Вдали – все те же Альпы, по сторонам дороги – луга с ленивыми, скорей всего кастрированными, бычками, пугающей аккуратности домиками, вымытыми, сверкающими тракторами… А мимо то и дело пролетают машины, причем со страшной деликатностью, они не то что не сигналят, а даже, кажется, притормаживают, чтоб поменьше тебя беспокоить… Дойдя до Grainbach, я там первым делом заглянул в местный кабак: как же усталому путнику не выпить кружку холодного бочкового пива, – после чего двинулся дальше. Деревня оказалась, как и следовало ожидать, коттеджным поселком уровня сильно выше среднего. Покой, достаток, чистота – скучища, одним словом. Не за что глазу зацепиться. Так я думал, пока не увидел камень в человеческий рост, а на нем – барельеф со страшно знакомым профилем каски и штык-ножом, и двумя как бы мальтийскими крестами – здоровенным и поменьше. Что ж это такое? Я подошел поближе и прочел: «Община Grainbach – павшим героям. 1914–1918». О как… Странно думать, что для кого-то те немецкие солдаты, в сегодняшних терминах – агрессоры, воевавшие против нас, – герои. Еще удивительней то, что немцы, оказывается, открыто об этом говорят. И выбивают эти слова в камне, и отливают в металле… Гм… Но это не все. Еще мощней оказалась надпись на большом кресте: «В память о героях». Мощней – оттого, что тут же выбиты годы, в которые герои оставляли о себе память: «1939–1945». Похоже, тут, в немецкой глубинке, в стороне от модных туристских маршрутов, где все свои и нет смысла притворяться и валять дурака, – местные решили позволить себе говорить что думают. Нравится нам это или нет. Помню, в ГДР немало я видел ветеранов той большой войны. Им, само собой, не позволяли вот так говорить о героизме, им разрешалось только посыпать головы пеплом. Кстати, именно там, в Восточной Германии, про фашистов вспоминают с куда большей теплотой, чем на западе страны. Ну и?.. Я не знаю, что «и», не знаю, что дальше. Я только говорю о том, что видел. И что меня это слегка задело. Можно спросить: а отчего это я так нейтрально отнесся к немецкой памяти о героях Второй мировой? Честно скажу: не знаю. Может, оттого, что дальше слов у них это дело не идет? И интонация, с которой сказаны эти их слова, очень спокойная и ни к чему не обязывающая? А может, и другие какие причины можно найти, если серьезно задуматься… Меня же там больше впечатлило все-таки другое. То, что на коротком этом отрезке дороги, всего-то 5 километров, я насчитал 11 распятий! Они тут и там стоят на сельских этих проселках, с интервалом приблизительно так в полкилометра. Кресты эти с Христом бесхитростные, наивные, самодельные, простые такие, уж точно им далеко до художественной ценности. Куда там. Какие-то неизвестные анонимные крестьяне изготовили эти распятия и поставили их на виду. Вроде ж крестьяне – а откуда такая глубина? Что ж это за вызов? Как же это шибает по мозгам! С чем это сравнить? Что может похожим манером пронзить чужого путника на русском проселке? Поди знай…
Я дошел до подъемника, поднялся наверх и глянул сверху на долину. Она тихо и доверчиво лежала внизу. Неохота было думать о том, что и сюда доберется веселая интернациональная тусовка, здесь кончится наивная сельская жизнь и настанет полный Куршевель…
И.С.
ВОЙНА НАРОДНАЯ
Глава 1. ПОБЕДА
Прошло уже больше 60 лет после окончания Второй мировой войны. 60 – это фактически жизнь целого поколения. Во всяком случае, в России. То есть уже практически некому рассказать нынешним первоклассникам, как это было.
Вот мне про войну рассказывал дед, Георгий Федорович Карпов, фронтовик, инвалид войны. Еще – отец, Рейнгольд Давыдович Кох, спецпереселенец в шесть лет, колхозник в семь, короче – труженик тыла. Еще, конечно, бабка, тетка, мать, теща, тесть…
А кто расскажет, например, моим внукам? Мне, по моему возрасту, уже вполне можно и дедом стать. Кто? Слава Богу, мать с тещей еще живы. Но что они такого особенного помнят? Матери было восемь лет, когда война закончилась, теще – одиннадцать. Ну помнит мать, как много было эвакуированных, как дед вернулся с фронта, голодуху. Теща – тот же голод да эвакуацию по Ладожскому озеру зимой 41-го. Это, пожалуй, и все… Негусто.
Несмотря на все усилия, война уходит от нас, закрывается другими войнами, пусть менее масштабными, но более свежими, она затягивается как рана, превращаясь в страшный, но уже заживший рубец, становится просто историческим событием.
Современная жизнь со своими дурацкими и мелкими проблемами заслоняет прошлое, и неумолимая социология бесстрастно фиксирует, что немцев россияне любят и уважают больше, чем украинцев и грузин, а Чубайса ненавидят сильнее, чем Сталина.
Людям моего поколения, и тем более старше, нужно понять, что сегодня страшная война середины прошлого века воспринимается так же, как нами в 70-х воспринималась Первая мировая. Помните, как она воспринималась? Да никак она не воспринималась. Мы свободно могли говорить об ошибках русского командования, о тупости Николая, о предательстве Антанты, об идиотах-сербах… И еще легко и охотно говорили о полной бессмысленности этой войны, не понимая, что бессмысленность – это характерная черта любой войны…
И вот теперь мы смотрим на Вторую так же, как когда-то смотрели на Первую. И что же мы видим? Что нам в историческом отдалении стало понятнее, чем когда мы были вблизи? Стали ли нам понятнее масштабы событий? Огромность жертв, которые понес народ? А самое главное – для чего они были, эти жертвы? А вот в самом деле, нужны ли были эти жертвы? За что так остервенело дрались, погибая десятками миллионов, наши соотечественники? Уж не за усатого же упыря положили весь 23-й, да и не только 23-й, год рождения…
