Тем временем, пока я предавался таким вот «элегическим» размышлениям, глядя на бесконечные просторы Карелии, мы летели все дальше на север. Постепенно небо затянуло тучами, они стали опускаться все ниже и ниже, и вертолет фактически прижало к вершинам деревьев. Дальше лететь было нельзя. С земли дали команду садиться в городке Сегежа и «ждать погоды».

После приземления я спросил у командира экипажа, сколько нам здесь стоять. Он пожал плечами и сказал, что не знает. «Так ведь может получиться, что мы и до Соловков не долетим!» – воскликнул я. «Может» – философски ответил наш командор. Его спокойствие мне было понятно. Что ему: солдат спит – служба идет. За вертолет все равно мне платить. А долетим мы или нет, это не его забота. Да и не может он лететь в такую погоду, хоть бы даже и хотел. Его ведь могут лишить лицензии.

Я начал психовать. С одной стороны, я понимал, что виноватых в этой ситуации нет, но с другой – меня дико душила жаба за бессмысленно потраченные деньги. И самое главное, что полет невозможно перенести, допустим, на завтра, поскольку фрахт яхты нельзя продлить. Я знал, что она уже зафрахтована дальше и ее нужно вернуть в Питер в назначенный срок.

Нет, это решительно невозможно, чтобы я, в кои-то веки выбравшись на Русский Север, находясь в сорока минутах лёта до Соловков, не смог на них оказаться! Это ведь теперь будет занозой сидеть у меня в сердце, и для того чтобы ее вытащить, нужно будет снова выбираться в эти края из Москвы, выкраивать время, планировать поездку и так далее. Ужос, как сказали бы интернет-подонки.

Но примерно через час после вынужденной посадки погода начала улучшаться и нам дали «добро» на взлет. Воодушевленные, мы расселись по местам и с нетерпением стали ждать встречи с Соловками. Жажда этой встречи стала еще острее после того, как мы почувствовали угрозу ее отмены.

Берег Белого моря оборвался не сразу, а еще долго тянулась какая-то мешанина из заболоченной равнины, торчащих из нее скал и вполне уже себе морской поверхности. Но потом все-таки началась чистая вода. Мы пошли снижаться. Впереди лежали Соловецкие острова. Внутри меня все задрожало от предчувствия встречи с чем-то необычным и грандиозным. Такое у меня иногда (очень редко) бывает и никогда меня не обманывает. Не обманула меня такая особая дрожь и в этот раз.

Мы сели на взлетную полосу, построенную еще во время Великой Отечественной для английских самолетов. У них был здесь промежуточный аэродром, через который они перегоняли истребители для Красной армии. Полоса совсем недавно была выложена металлическими пластинами, скрепленными друг с другом через специальные пазы. Летчики сказали, что такая полоса может принять и средней величины самолет. Военная штучка, собирается легко, прямо на земле, служит долго, сносу нет: не хуже бетонной. Погрузившись в микроавтобус-«уазик», мы поехали к монастырю. Через тучи выглянуло солнце, дождик прекратился, стало веселее. Буквально через пять минут мы были у стен обители.

Вот они – стены Соловецкого монастыря. Я подошел ближе и стал смотреть на огромные валуны, из которых сложена крепость. Здесь я опять дежурно восхищусь упорством строителей, хоть уже, наверное, надоел с этим. Из номера в номер пишу одно и то же: сколько труда, какое трудолюбие, куда все это подевалось… Нет, ну серьезно! Может, это я один такой лентяй и примеры трудового подвига производят на меня столь сильное впечатление. Я не могу отделаться от мысли, что это какие-то инопланетяне прилетели, построили и улетели. Иначе как? Объясните мне, как огромные валуны, величиной с «жигуленок», вырвали из чавкающей жижи болота, притащили сюда да еще и взгромоздили на трехметровую высоту? Непостижимо.

Существует предание, что монастырские стены были построены пленными татарами после взятия Казани Иваном Грозным. Будто бы царь послал игумену пятьсот татар как подарок и те строили крепость, пока не померли от непосильного труда.

Такой вот рабский труд. Опять Египет вспомнился чего-то… Но историки говорят, что каменные стены были построены существенно – лет этак на пятьдесят – позже. Вот и пойми: кому верить?

Стены, сложенные из валунов, суровы и неприступны. Монахи тверды и непреклонны. Во времена Грозного игуменом здесь был Филипп Колычев. Став митрополитом Московским и всея Руси, Филипп требовал от царя отмены опричнины и отказал царю в благословении. Никакие уговоры не действовали на упрямца. В конце концов задушил его Малюта Скуратов подушкой. Вот такая твердость воспитывалась здесь. Железная. Нечеловеческая. Теперь Филипп Колычев причислен к лику святых.

Еще говорят, что на Соловках Борис Годунов зарыл свой клад. Так его до сих пор найти не могут. Вообще у царей с Соловками были какие-то особые отношения. Монастырь с самодержцами разговаривал на равных, даже грубовато, а цари вечно заискивали, пытались к себе расположить, одаривали. Это и понятно: монашеский подвиг в этих местах был бесспорен. Здесь даже деловую древесину нужно было везти из Архангельска, поскольку местные деревца росли чахлыми, маленькими, кривыми и в дело не годились.

Но монахи умели выпаривать соль, ловить местную селедку, выращивали коров, строили теплицы. Тут бурлила наполненная трудами и молитвами жизнь. Жизнь честная, прямая, бескомпромиссная. Как царю не бояться этих людей? Да каждый из них сотню придворных говнюков стоит. С ними хоть поговорить можно. Они тебе прямо скажут, что плохо, что хорошо, а не будут поддакивать, как эти московские лизоблюды. В те времена цари еще понимали, как это важно – услышать про себя правду.

Соловецкий монастырь. Соловецкие острова. Соловки. Как густо здесь замешана вся русская история. Какие только выверты не выкидывала она в этом месте! Вот, например, Степан Тимофеевич Разин, еще до того как возглавил бунт и поход на Москву, был на Соловках, много молился, о чем-то долго разговаривал с монахами. О чем он думал, о чем говорил, на что подвигли его монахи? Поди знай… Только вскоре заполыхало Московское царство и с Волги пошли казаки и черные люди на столицу, с царем потолковать. А например, всех монахов в Астрахани Разин казнил лютой смертью. Так-то славненько помолился Степан Тимофеевич на Соловках.

Потом, после разгрома восстания, здесь прятались от царского гнева бежавшие разинцы. То есть именно здесь соединились казачья и поморская традиции свободы. Тут уже даже у «тишайшего» Алексея Михайловича терпение лопнуло. Именно здесь было то самое «соловецкое сидение», жестоко подавленное царскими войсками. Здесь был центр раскола – последний всплеск сопротивления удушающей власти Москвы. Пугачев – это уже не то. Ему для войны против Екатерины понадобилось назвать себя царем. А этим – нет. Они не выдумывали себе биографий. Они были последними, кто считал, что по рождению имеют право возражать царю.

А через двести лет Некрасов напишет стихи, которые народ признает своей песней:

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим.

Как в Соловках нам рассказывал

Инок честной Питирим.

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр атаман.

Много разбойники пролили

Крови честных христиан.

Много богатства награбили,

Жили в дремучем лесу.

Сам Кудеяр из-под Киева

Выкрал девицу-красу.

Днем с полюбовницей тешился

Ночью набеги творил.

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил.

Бросил своих он товарищей,

Бросил набеги творить.

Сам Кудеяр в монастырь пошел

Богу и людям служить.

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим.

Так в Соловках нам рассказывал

Сам Кудеяр-Питирим.

Такие вот поэтические ассоциации: казаки-разбойники, соловецкие монахи и кровь честных христиан…

Жестоко подавил восстание московский царь. Понял он, что не задарить этих людей, не заставить их замаливать его грехи. Не продадут они свою веру и свою свободу, не отдадут право первородства за чечевичную похлебку. И разинцев, и монахов, и беглых стрельцов – всех казнили. Опустела обитель. Александр Городницкий написал про это песню: