Толстой вспомнил, как его как-то ранило. Он был артиллерист и поэтому в рукопашную ходил редко. Но однажды он вовремя не отскочил от стрелявшей пушки и его сильно ударило лафетом по ноге. На голени образовалась глубокая рана, которая нагноилась и долго не заживала. Доктор сказал, что воспалились не только мягкие ткани, но и кость. Хотели даже отрезать ногу, но одна старая казачка рану заговорила. Он вспомнил, как это было больно, как выдавливали гной, как перевязывали, как боялся он потерять ногу. Вряд ли существуют в мире такие удовольствия, на которые он пошел бы, зная, что расплатой за них будет такая боль и такой страх.

А женщины – идут. Какой невероятной силы инстинкт движет ими, что они настолько теряют голову?

Тут у поручика в мозгу мысль раздвоилась. Одной частью он продолжал думать о загадке женского вожделения, а другой, неожиданно для себя, в одно мгновение увидел картину: как все было бы, если бы ему отрезали ногу…

КАК ТОЛСТОМУ ОТРЕЗАЛИ НОГУ

…Доктор, склонясь и повернувшись к нему спиной, больно ковырялся в ноге. Два дюжих санитара держали поручика за руки, а ноги и поясница в нескольких местах были крепко привязаны к кровати. Во рту у Толстого был кусок подметки, в которую он впился зубами изо всех сил. Сначала, когда он увидел эту подметку, он никак не мог понять – для чего она. Но потом, обнаружив на ней следы множества зубов, понял, что к чему, и испугался. Но санитары, смеясь, сказали:

– Не боись, ваше сиятельство; главное, чтоб колено осталося. С коленом еще куда ни шло. И ходить без палки, и верхом. Опять же сапог только один нужен. Накась вон выпей, что ли, араки. Да больше пей. Чем хмельнее будешь, тем легче.

Потом доктор долго пилил, потом резал острым ножиком. Было больно, поручик рычал, скрипел зубами, пытался петь. В какое-то мгновение он чуть не подавился подметкой, несколько раз терял сознание, сильно ослаб и опьянел. Бормотал какую-то чушь как полоумный, а в момент самой сильной боли, когда пила разрывала нервы, он описался от напряжения. Старая бабка бегала, меняла тазы, носила какие-то тряпки. Сквозь хмель и боль он видел, как бросили его ногу в таз. Напоследок запомнился черный ноготь на большом пальце. Ему стало жалко свою ногу, и он заплакал.

Доктор зашил культю, смазал ее водкой и перевязал чистым платком. Затем доктор сказал, что Толстой – молодец, держался здорово, но это, впрочем, он в таких случаях всем говорил. Как только доктор закончил ампутацию, старуха дала выпить измученному поручику густого макового отвара, и он быстро уснул.

Через неделю он уже ходил на костылях, через две – катался верхом, а через месяц встал на протез, который ему привезли из Германии. Пока заживала рана, Толстой, чтобы заглушить боль, пристрастился к водке и теперь всегда ходил взлохмаченный, нестриженый и пахнущий чесноком и перегаром. Офицеры, занятые на службе, почти не общались с ним, и он нашел себе компанию среди забулдыг – фуражиров и санитаров лазарета.

Потом он уехал в Петербург, чтобы хлопотать об отставке. Получив пенсию как инвалид, он еще был приглашен в Зимний дворец, к императору. Оказалось, это был большой прием, который Александр II давал в честь проявивших героизм офицеров, недавно ушедших в отставку.

На приеме Толстой стоял в первом ряду. Царь подошел к нему и сказал: «Спасибо, ггаф, за службу! Твой отец был гегой, и ты гегой. Я спгавлялся о тебе. Так что я, ггаф, твой должник. Кстати, хорошую книженцию ты про Севастополь написал, я читал».

Поручик любил Александра. Царь был на десять лет его старше. Толстой знал, что царь был храбр и добр, участвовал в вылазках на Кавказе, помогал раненым в Севастополе, был красив и умен, хорошо образован и воспитан. Что еще нужно, чтобы быть любимым своими подданными?

Император пошел дальше, а следующая за ним свита со вниманием смотрела на молодого офицера. Ну и что, что одноногий инвалид? Зато граф и у царя на виду. К тому же, говорят, хороший писатель, это нынче модно. Опять же холост. Чем не партия для подросшей дочери-невесты? Придворные начали лихорадочно вспоминать, какое у него имение, сколько денег, достаточно ли богат… Что, слыхали, что в карты по-крупному играет? Пьет много? По борделям шляется? Ну, это ничего… Перебесится… Кто в молодости не загуливал?

Толстой был в шаге от того, чтобы стать иконой двора. Чтобы лучшие невесты Петербурга искали его благосклонности, чтобы сановитые генералы и тайные советники считали за честь знакомство с ним, чтобы стать частью золотой молодежи, войти в самые верхи, сливки аристократии…

Но в свите царя тут же начались и другие разговоры (видимо, от зависти к царскому вниманию и приязни): «Да какой он герой, даже в атаку ни разу не ходил. Пьяный попал под пушку, нога заболела, вот ее и отрезали. Чувствуете? От него и сейчас водкой несет! Дурак из деревни. Университета так и не кончил, убежал на войну. Романтик-идиот. Ну что? Повоевал? Стучи теперь своей деревяшкой до самой смерти. Нечего ему в Петербурге делать. Ехал бы себе обратно под Тулу, не позорился. Еще наглости набрался книжки писать…»

После таких уничижительных оценок двор сразу потерял интерес к нему. Он еще побыл некоторое время на приеме и пошел домой. На Фонтанке он снял квартиру, и ходьбы от Зимнего дворца до нее было полчаса даже на деревянной ноге. На следующее утро он справился, есть ли ему почта. Почта была небольшая: несколько приглашений на обед от небогатых поклонников его литературных талантов, письма из редакции «Современника», записки от братьев и однополчан. Звезды модных салонов и завидного жениха из него не получилось. Он понял, что блестящая карьера в столице ему не грозит и делать в Петербурге решительно нечего. Он еще пожил недельку (за квартиру было заплачено вперед) и уехал домой, в Ясную Поляну.

Зимой нога ныла, это было хуже зубной боли. Ко всему, она начала ему сниться. Ночью ему казалось, что она чешется, что он шевелит отсутствующими пальцами. Это сильно занимало его мысли. Он стал раздражительным, желчным, угрюмым. Это уже был не тот Левушка, который несколько лет назад уезжал на войну. Это был сильно пьющий тридцатилетний калека, злой на весь мир и на свою судьбу.

Писать он не мог, его отвлекала боль, к тому же он слишком ненавидел мир, чтобы быть объективным. Несколько его рассказов были отвергнуты даже самыми ярыми его поклонниками за мрачность и корявость. Потом боль прошла, но желание писать так и не вернулось. К тому же, пока он боролся с болью, он стал алкоголиком, и день его начинался с рюмки, продолжался с рюмкой и заканчивался рюмкой. Благо помещик-пьяница – это настолько знакомый для всех домочадцев и соседей образ, что никто даже не обратил на это внимания. Подумаешь, беда: отставной одноногий поручик спился. Не под забором же валяется и по миру не ходит. Сидит себе в своем поместье и пьет горькую. Не разорился, не в долгах. А что ему еще делать? На охоту разве иногда выйдет, вот и все забавы.

В деревне мальчишки передразнивали его походку, мужики за глаза называли одноногим чертом и дежурно ненавидели, как, впрочем, всякого барина. Чтобы его деревянная нога не так бросалась в глаза, он старался больше ездить верхом, но в подпитии часто падал с лошади. К сорока годам он обрюзг, растолстел и почти безвылазно сидел в усадьбе. Гостей он не любил, пил один. Однажды ночью он захотел выпить и не мог дозваться никого из прислуги. Тогда он сам полез в погреб, сломал себе шею и умер. Только к утру нашли его лежащим с выпученными глазами и свернутой головой. Похоронили его в Ясной Поляне, на том месте, где когда-то старший брат рассказал ему сказку про волшебную зеленую палочку.

Похороны были в конце ноября, и закопали его в мерзлую землю. До самой весны лежал во мраке не тронутый тлением, заиндевевший как камень труп, в глубокой сухой могиле, в крашеном сосновом гробу, с пристегнутой постылой деревяшкой, и у него продолжали расти волосы и ногти. К апрелю борода покрыла грудь, а руки и ноги стали похожи на растопыренные птичьи лапы. Но этого уже никто не мог видеть…