«Боцман» также вносил свой вклад в общее веселье. Он с чувством играл на гитаре и на крохотной флейте, пел на неведомых языках свирепые пиратские песни, рассказывал жуткие истории о битвах один на один с акулами, о кораблекрушениях на полинезийских рифах, о схватках с людоедами, о плавании по безбрежным просторам Тихого океана на утлом плотике, сколоченном из нескольких жалких бревен. В его романтических приключениях обязательно участвовали смуглые жительницы Гавайских островов, но об этих своих похождениях он рассказывал весьма скромно. Чего «боцман» не мог передать словами, он дополнял мимикой, выразительными жестами — подмигивал, таращил глаза, размахивал огромными, тяжелыми, словно гири, ручищами. Рассказы его звучали очень убедительно. Весьма убедительной была и его биография. Она началась в Аргентине, где после Илинденского восстания очутились его родители. Лет тридцать он мотался на разных судах по большим и малым морским и речным дорогам; несколько лет простоял на приколе в Австрии, в Дунайской пароходной компании, — это было уже на закате его скитальческой жизни. Говоря о собственной карьере, сей «морской волк» был предельно скромен и лаконичен. Начал он ее юнгой, с метлою в руке, и кончил у котла судовой кухни за чисткой картофеля. Тут, разумеется, не было ничего блистательного, романтичного. Однако некоторые случайные высказывания «боцмана» позволяли судить и о большом житейском опыте, и об обширных познаниях, которые никак не соответствовали его основному занятию — кулинарии, даже если бы он и служил на самом образцовом дунайском пароходе. Когда, например, вдруг зашла речь о стоимости египетского фунта (профессор решал какой-то ребус из области валютных сделок), бывший кок тут же определил курс и в швейцарских франках, и в стерлингах, и в долларах, и в шведских кронах, да с такой поразительной легкостью, словно он не в уме сопоставлял достоинство различной валюты, а читал данные банковского бюллетеня. В другой раз, когда они с Аввакумом вспомнили о Вене (Аввакум более года жил в этом городе), оказалось, что «боцман» знает торговую Рингштрассе как свои пять пальцев, во всяком случае несравненно лучше, чем Нашмаркт, где помещались склады, снабжавшие суда консервированным мясом и цветной капустой. Способность без запинки определить курс различной валюты и доскональное знание всех заведений на Ришштрассе были несколько необычными для человека, который большую часть своей трудовой жизни провел в камбузе.

Живя теперь у профессора, бывший кок выполнял обязанности камердинера, эконома и сиделки. Дальний родственник старого ученого, он, однако, чувствовал себя здесь совсем как дома — скорее хозяином, чем прислугой. Но приученный к флотской дисциплине, он чинно стоял перед профессором, терпеливо выслушивал «главного», держа руки по швам, хотя, выполняя его поручения, считался прежде всего с собственным вкусом и брался за все со всевозможными оговорками. Фамильярность слуги злила профессора и в то же время умиляла его: навязываемый ему чужой вкус он наивнейшим образом расценивал как своего рода заботу о нем. Профессор, например, обожал мускат, он требовал от «боцмана», чтобы он всегда перед кофе подавал ему стаканчик этого вина. Старик любил пить его маленькими медленными глотками, перебирая в памяти приятные воспоминания своей молодости. Однако «боцман» чаще всего наполнял его бокал дешевой красной гамзой.

— Зачем ты мне суешь эту бурду? — негодовал профессор. — Ведь я уже не раз тебе говорил, что мне такое вино не нравится!

— Так точно, ваше благородие, — отвечал «боцман»; он никак не мог отрешиться от старой формы обращения. — Вы велели подать мускат, верно, и пусть я, не сойдя с этого места, превращусь в осла, если стану твердить, что не понял вас. Но мускат, ваше благородие, когда его пьют, вызывает изжогу, а красное вино содержит танин и тем очень полезно для здоровья. Покупая вино, я всегда думаю о вашем здоровье. Иначе, помилуйте, зачем бы я это делал — мне и самому мускат больше по вкусу! — Он беззастенчиво врал, потому что определенно предпочитал белому вину красное. И так как оно было дешевле, то за те же деньги он мог купить вина значительно больше и, разумеется, «экономия» шла в его карман. К тому же он и сам пил это вино.

Но профессор, привыкший из-за своего постоянного одиночества рассуждать о жизни и о людях пространно и длинно, думал так. «Вот вам грубая матросская душа, а способна на такие глубокие, даже возвышенные чувства! Моя супруга — пусть земля ей будет пухом! — и та не могла поступиться ни одним своим капризом, а он, этот бывший бродяга и авантюрист, каждый день, — притом я и не подозревал об этом, добровольно жертвует собой ради меня!»

Однажды растроганный и умиленный своим открытием — у него было такое чувство, будто он решил очень сложный ребус, — профессор вызвал нотариуса и в присутствии «боцмана» и двух свидетелей продиктовал завещание. Первый и второй этажи дома он завещал Хари, а мансарду — бывшему коку.

«Боцман», по природе своей человек веселый, после этого стал еще веселее. Он частенько услаждал невзыскательный слух профессора своей флейтой, пел со свирепым выражением лица пиратские песни и с превеликим удовольствием участвовал в играх, которые устраивала по вечерам Прекрасная фея.

Так что даже бывший кок сыграл свою роль в той живительной перемене, которая произошла в мрачной, одинокой жизни Аввакума этой ранней весной.

Но вот наступили переменчивые дни — пришла настоящая весна. Неожиданно через островерхий гребень Витоши прорывались полчища черных туч и на город обрушивался проливной дождь. Затем все гак же внезапно и тоже с юга, с просторов Фракии, врывался южный ветер; мчась, словно необъезженный конь, он с грохотом гнал смятые им полчища туч за синюю цепь Стара-Планины. На городских окраинах воздух благоухал сочной зеленью только что распустившихся почек.

Теперь Аввакум реже уходил в лес. С утра он принимался за свои заброшенные в последнее время рукописи, проявлял пленки. Потом шел в мастерскую, надевал халат и, насвистывая какой-нибудь старинный вальс, склеивал осколки разбитых амфор и гидрий или восстанавливал стертые временем рисунки. Работа спорилась, и в этом мертвом царстве мраморных обломков и глиняных черепков время бежало незаметно. Как будто вернулись прежние беззаботные дни: сводчатое окно у него над головой снова казалось ему улыбающимся голубым глазом.

Как-то раз в музей пришла группа школьников старших классов. Посетители проявляли немалое любопытство, а сопровождающего с ними не было. Аввакум охотно взялся быть их гидом. Когда они подходили к последнему экспонату, уже близился вечер.

Одна из девочек вздохнула. Видимо, у нее была склонность к математическому мышлению, потому что она вдруг заявила.

— А вам не кажется, товарищи, что время здесь пролетело, как на космическом корабле? Так стремительно, будто мы двигались по этим залам со скоростью фотонной ракеты!

— Да-а-а, — глубокомысленно ответил один паренек. — Дня как не бывало. Мы даже не заметили его! А если бы пришлось все это время заниматься алгеброй или тригонометрией? Этот день превратился бы в вечность!

Аввакум рассмеялся. В последнее время его чаще можно было видеть смеющимся, таким, как когда-то, до его первого приезда в Момчилово. И хотя он сейчас смеялся и у него было прекрасное настроение, он внезапно почувствовал, что в его душу закрадывается какой-то смутный страх. Так у него всегда получалось — появится что-то хорошее в жизни и тут же исчезает, как золотой след метеора. Прилетает медленно, словно неторопливая птица, а улетает вмиг, с непостижимой скоростью.

А ведь в жизни обычно происходит как раз обратное: хорошее входит быстро, почти незаметно и укореняется так прочно, что никакая сила не в состоянии поколебать его. В городе появляются новые бульвары, новые жилые районы и заводы, новые театры. Все это возникло с поразительной быстротой. Люди пользуются ими, радуются им, ездят в новых автобусах, покупают новые автомобили. Они ходят в театр, смотрят «Деревянного принца», награждают аплодисментами легкомысленную принцессу. У них есть и свои легкомысленные принцессы, есть новые жилые кварталы, свои автобусы, они совершают прогулки на Копыто; все это вошло в их жизнь прочно и даже отдаленно не напоминает тот золотой след метеора, который так часто вспыхивает в жизни Аввакума. То, что у него все хорошее превращалось в золотой, быстро исчезающий след, объяснялось причинами, коренившимися в нем самом, в его характере; однако оказывали на него свое воздействие и иные силы, от которых другие люди, многие другие люди были свободны — те, кому принадлежали новые великолепные заводы, новые жилые кварталы и легкомысленные принцессы…