Аввакум засучил рукава куртки, положил на колоду полено и принялся колоть его. Наколов добрую охапку дров, он вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Он знал, что это Балабаница, но делал вил что не замечает ее.

А она, после того как некоторое время молча наблюдала за звонко, с насмешкой сказала:

— Смотри, какой молодец! А мне и в голову не приходило, что объявится такой помощник!

Аввакум отбросил топор и улыбнулся.

— А ты, может, еще воз дров привезешь?

Он подошел к женщине и внимательно посмотрел ей в лицо. Косынка ее намокла, капельки дождя блестели и в упавших на лоб прядях волос. От нее и от ее кунтушика, обшитого лисьим мехом, исходил пьянящий запах свежести.

— Хочу, чтобы в нашем очаге горел сегодня большой огонь, — сказал Аввакум.

Балабаница молча смотрела на него.

— Чтобы ты могла согреться и отдохнуть после трудового дня, — добавил он, вдыхая исходящий от нее запах свежести.

Она подошла к колоде и, присев на корточки, стала складывать в передник наколотые дрова.

— Я не устала и не замерзла, — сказала она.

Войдя в дом, они развели в очаге огонь, и в комнате стало светло и весело. Потрескивали дрова, по стенам заплясали розовые языки. Медные котелки в углу стали золотыми.

В законченной трубе порой слышались завывания ветра. Иногда на угли падали одинокие капли дождя.

Пока в висящем над огнем котелке клокотал картофель, Балабаница, присев на стульчик возле Аввакума и опершись голыми локтями на колени, кротко, задумчиво улыбаясь, глядела на почерневшую цепь.

— Послушай, Балабаница, — заговорил Аввакум, потягивая трубочку. — Если я попрошу тебя кое о чем, ты исполнишь мою просьбу?

Она посмотрела на него искоса, не поворачивая головы, и пожала плечами.

— Раз ты был сегодня у меня работником, то, выходит, я у тебя в долгу! — И засмеялась звонким, раскатистым смехом. — Говори, какую плату требуешь, я ведь должна знать твою цену!

Аввакум вытряс над очагом из трубки пепел и потом еще раз-другой стукнул ею о ладонь.

— Плату я потребую очень высокую, — сказал он.

От ее мокрого передника струился пар. Она приподняла его, ее креп-кис ноги, освещенные пламенем, казались отлитыми из меди.

Хочу, чтобы ты мне спела какую-нибудь старинную песню, — продолжал Аввакум.

Балабаница молчала некоторое время, глядя в сторону. — Только одну? — спросила она.

Аввакум кивнул головой.

— Не такая уж я песельница, — вздохнув, сказала Балабаница. — Но раз ты просишь — так уж и быть! Сегодняшний вечер ты в моем доме хозяин.

Она склонила набок голову, словно читая невидимые строки на черном своде очага, потом, прикрыв глаза, запела:

Балабаница помолчала мгновение, потом отвела глаза от очага, взглянула Аввакуму в лицо и лукаво усмехнулась.

Она наклонилась, чтоб перевернуть в очаге головешки; при этом вырез ее ситцевой блузки широко открылся.

Ты, наверно, тоже была, как лесная русалка, — сказал Аввакум.

— А нешто я сейчас нехороша? — стрельнув глазами, спросила Балабаница, и блузка на ее груди туго натянулась.

Наоборот, сейчас ты стоишь двух русалок, — засмеялся Аввакум. Он чувствовал, что глаза его говорят больше, чем нужно, и потому зевнул с видом усталого человека, расправил плечи и встал.

— Ты что ж, уходишь? — спросила Балабаница, глядя на него со своего стульчика с грустью и удивлением.

— Нужно, — сказал Аввакум, — обещал своим приятелям-геологам зайти.

Она ничего не сказала. Посмотрела рассеянно на огонь, на клокотавший котелок и чуть слышно вздохнула.

У Аввакума сжалось сердце: в этой просторной комнате, празднично освещенной буйным огнем, Балабаница выглядела очень одинокой.

— Я могу и не ходить, — сказал Аввакум.

Она посмотрела на него снизу вверх и кротко улыбнулась.

— Ступай, а то будут тебя эря дожидаться! Я перекушу немного и лягу спать. Чего ради томиться тебе одному дома?

Утро выдалось холодное, мглистое. Аввакум натянул теплый свитер и подумал: куртку надеть или плащ? Куртка удобнее, но он предпочел плащ — в нем глубокие внутренние карманы, в которые вмещалось все самое необходимое. Балабаница уже ушла.

Отворяя калитку, Аввакум усмехнулся. «От молока белолица, в очах моих цвет виноградин, вино дало мне румянец», — вспомнил он слова песни и снова усмехнулся. А в сердце, сам не зная почему, чувствовал непонятную печаль.

Сегодня бай Марко накормил его парой вареных яиц и куском брынзы. Аввакум расспросил его, где живут геологи. Потом, когда полез в карман, чтоб достать деньги, усатый момчиловский метрдотель пренебрежительно махнул рукой.

— Слушай, парень, — сказал он ему, — зачем тебе каждый раз беспокоиться и меня затруднять? Мы с твоими приятелями завели тут такой порядок: каждый в начале месяца платит наперед одну сотенную, а я даю ему блокнотик. Он каждый день записывает расход, а когда приходит тридцатое число, я предлагаю ему подсчитать: если дал больше денег — возвращаю, если мне должен — беру с него разницу сверх ста левов. И ему удобно и мне облегчение. Хочешь, и мы с тобой договоримся так же?

Аввакум пожал плечами: ему, мол, все равно.

Бай Марко достал из-под стойки несколько блокнотиков и подал ему. Это были обыкновенные блокнотики, с бумагой в клеточку. На обложи первого было написано химическим карандашом: «Кап. М. Калудиев». Половина страниц блокнота была исписана нечетким почерком аптекарей. Второй блокнот принадлежал Кузману Христофорову. Этот мрачный и замкнутый человек писал крупными красивыми закругленными буквами, как настоящий художник-каллиграф. «Даже не верится», — подумал Аввакум. В третьем блокнотике были записи Ичеренского. Его сильная рука писала четко, но буквы были мелкие-мелкие. Каждая строчка в этом блокнотике напоминала нитку самого мелкого бисера, какой только можно найти в сельской лавке. «Попробуй определи характер по этим почеркам», — усмехнулся Аввакум и бросил блокнотики на стойку.

Он оставил аванс, как предложил ему бай Марко, спросил, где дом вдовы лесничего, и вышел на улицу. Моросил холодный, почти невидимый дождик.

Вдова лесничего Мария жила выше Илязова дома, за пустошью, отделяющей центральную часть села от Верхней слободы. Пустошь, местами бугристая, местами изрезанная неглубокими оврагами, сплошь заросла мелким кустарником и ослиными колючками. Ее пересекало несколько извилистых тропинок, но сравнительно прямая и наиболее удобная шла мимо дома Марии. Тут она круто сворачивала на юг и выходила на проселочную дорогу, которая, огибая Змеицу, ведет в Луки.

Дом вдовы лесничего был низкий, как и большинство момчиловских домов, деревянный, крытый плитняком, но чистый, побеленный известью; на окнах вышитые занавесочки. Посреди дворика — раскидистая груша, под нею широкая скамейка, а вблизи дома клумбочки с дикой геранью и пышными георгинами.

Аввакум постучал в дверь, потом, подождав, постучал еще. Никто не открывал. Когда он, уже собравшись уходить, вышел на тропу, из-за соседского плетня высунула голову какая-то старуха; смерив его недоверчивым взглядом, она сказала, что Мария пошла за молоком и вернется не раньше чем через полчаса.