— Ида, — негромко сказал Макс.

И вдруг увидел девушку. Она сидела на корточках между диваном и книжным шкафом. Плотно прижавшись спиной к лакированной поверхности и охватив коленки руками, она смотрела вперед открытыми неподвижными глазами. Бескровные губы были сжаты в серую ниточку.

Девушка беззвучно плакала.

— Тебя что-нибудь напугало?

Она покачала головой. Слезы полились еще сильнее. С большим трудом Макс уговорил ее лечь в постель. Под одеялом она казалась совсем маленькой.

Макс сел рядом и взял ее руку. Ладонь была теплой и влажной. Он не знал, что нужно сказать, и погладил ее слабые пальцы. Ему было жалко эту маленькую женщину, почти девочку, с тонкими ключицами и набрякшими от слез веками.

Когда она успокоилась и заснула, Макс ушел к себе и, ложась, подумал: «Что же ее так напугало? Воспоминание?»

Но этого ему никогда не удалось узнать.

Утром в дом ворвались эсэсовцы. Их привел Нигель. Он стоял в дверях, сложив руки на груди, и смотрел, как мать Макса трясущимися руками заталкивала белье в легкий дорожный сак.

Ида пыталась бежать через окно, но ее схватили и сильно избили. Она посмотрела долгим взглядом на Макса, и ему показалось, что она улыбается разбитыми в кровь губами.

Макс вздрогнул. Он вернулся к действительности: над площадью неслись черные тучи, точно дым от коптящих факелов.

Глядя на Нигеля, в такт своим словам размеренно взмахивавшего рукой, Макс подумал, что загадка осталась неразрешенной.

Концлагерь надолго отбил у него охоту к философствованию. Тогда он понял, что такое ответственность мышления.

«Почему нас так легко надувают? — думал Макс, разглядывая толпу перед кафе. — Каким чудом удается обманывать целые народы? Мы, немцы, едва ли не самый интеллектуальный народ в Европе, попались на такой примитивный логический крючок. И снова идем на ту же приманку. Что это такое? Какие темные силы все время толкают нас в бездну? Кто решит этот вопрос?»

В это время Крюге толкнул Макса в бок.

Он кончил.

Друзья сели в такси и поехали за машиной, в которой был Нигель.

— Ты думаешь сделать это сегодня?

— Если удастся.

Они проехали почти до конца городка. Нигель въехал во двор, где стоял чистенький коттедж.

Макс отпустил такси, и они пошли по пустынной улочке, обсаженной редкими деревьями.

— Как ты думаешь, узнает он нас при встрече?

— Не сомневаюсь. Он ничего не может забыть. Даже мелочь.

Ночь была пустой и тяжелой. Максу стало тоскливо. К чему все это? Других привязывает к жизни любовь и люди — у него осталась ненависть к Мигелю. Раздумья о нем и о том, как все случилось, было огоньком в душе Макса. Обычно силы черпают из надежд, он добывал их из глубокого отчаяния. Уничтожить Нигеля означало конец тоски. Но боль — это все же еще жизнь. А пустота…. Никакими мыслями нельзя наполнить пустую душу. Они там просто не держатся. Это дырявое сито — предвестник смерти.

Макс толкнул коленом воротца и сказал Крюге:

— Подожди меня здесь.

Крюге напряженно расхаживал вдоль забора. Художник был взволнован. Соучастие в убийстве человека. Правда, едва ли можно назвать Нигеля человеком. Кроме всего, он по всем законам, божеским и человеческим, заработал смертную казнь. Преступления тут никакого нет. Но все же… Юлиус всматривался в ржавую ленту дорожки, по которой Штаубе шагал к дому. Художник видел, как Макс поднялся на крыльцо. Донесся приглушенный клекот звонка. Дверь распахнулась, и Макс исчез.

«Все же я женат, и дети….» — подумал Крюге. Минут через десять Штаубе появился. Он спокойно вышел на улицу и, подойдя к художнику, сказал:

— Теперь можно сматываться.

— Бежим!

— Погоди.

Макс посмотрел на окно дома, которое внезапно озарилось белым пламенем. Отрывисто рявкнул взрыв, и посыпались стекла.

— Пожалуй, не успеем. — Ничего, давай!

Следователь Гюнтер досадливым жестом нажал кнопку звонка.

— Попросите Гольца.

В комнату развинченной походкой вошел молодчик лет тридцати.

— Послушайте, Альваро… Кстати, почему вас так зовут? Вы испанец?

— О нет, шеф. Эту кличку придумали друзья. И я присвоил ее себе как официальную,

Гюнтер пожал плечами.

— Присвоил. Ладно. Так что вы здесь написали?

— Где, шеф?

— Вот здесь. Прочтите. — Понтер протянул ему бумаги.

— «…установлено, что взрыв произошел в спальне, где находился господин фон Штеке. Следов трупа найти не удалось, так как непродолжительный, но сильный пожар уничтожил улики. Тщательная экспертиза обнаружила бронзовые статуэтки (2), каминные часы, сильно обгоревшие, настольную лампу, искалеченный взрывной волной радиоприемник неизвестной марки, набор каминных щипцов, железный остов спальной кровати, металлические приспособления для работы с горячими предметами…»

— Хватит, — прервал его Гюнтер. Он с яростью заглянул в голубые с водянистой каемкой глаза Альваро и сказал: — Как, по-вашему, улики могут сгореть? Не отвечайте. Мне ясно, что вы думаете. Теперь дальше. Скажите, что означает слово «тщательная» в определении работы экспертизы? Не то ли, что она с удивительной находчивостью обнаруживает каминные часы и остов спальной кровати и не находит даже следов трупа весом в сто килограммов? Не отвечайте, я знаю все, что вы скажете. Сейчас мы поедем туда и все начнем сначала.

— Но это невозможно, шеф. Дом, в котором останавливался фон Штеке, принадлежит Артуру Зоммергеймеру. Он уже отдал распоряжение начать ремонт в этой комнате.

— И вы, конечно, прекратили следствие? Скотина! Сколько он вам заплатил за это? Убирайтесь отсюда. Нет, погодите. Что с обвиняемым?

— Макс Штаубе по-прежнему отказывается от показаний. Он говорит, что даст их только на суде. От услуг защитника, которого прислал господин прокурор, он тоже отказывается.

— Хорошо. Ступайте и месяца два не показывайте мне свою физиономию.

Макс действительно отказывался от защиты. С него вполне достаточно одного допроса. Если еще пускаться в откровенности с адвокатом…

Ну что же, баланс сведен, нити оборваны. Больше ничто не привязывает его к этой жизни. То, что будет впереди, почти не интересно. Он человек без завтра. Но зато у него есть вчера. Пусть больное и сумасшедшее, но оно есть. С этим никто не хочет считаться. Даже Крюгер. Бедняга Юлиус, как он растерялся, когда взяли Макса. Глупая получилась история. Штаубе был опознан горничной Зоммергеймера. Через полчаса его схватили. Он особенно не огорчался. Неприятен только сам процесс. Нужно будет что-то говорить, напрягать мысли… Это самое тяжелое.

Макс откинулся назад и закрыл глаза. Воспоминание, как взрыв, обожгло мозг. Он явственно увидел серое небо, виселицу из свежеоструганных бревен, раскачивающиеся трупы и среди них Тюлова. Они стояли на аппельплаце концлагеря, в лицо им дул мартовский ветер, от которого давило в горле. Макс помнит, как он твердил про себя: «Смотри, ведь это же Генрих, ведь это же толстый Генрих…»

Тюлова уже нельзя было назвать толстым. Навеки застывший в смертельной судороге, он напоминал обрывок струны. Макс с тупым равнодушием рассматривал виселицу. Ему было даже не страшно. Он просто стоял и вдыхал сладкий ветер. У него сильно болела голова, и к горлу подкатывал отвратительный комок…

— Штаубе, — провозгласил надзиратель.

Макс очнулся. Надо ехать в суд. Что же, он поедет. Он поедет и по дороге будет вспоминать чугунный узор уже не существующей оконной решетки и маленькую головку с черными жесткими волосами, пахнущими теплым хлебом.

Суд был как все провинциальные суды. С большими претензиями и маленькими возможностями. Вначале зал показался Максу пустым, хотя почти все места были заняты. Приглядевшись, он понял, почему у него возникло такое ощущение. Было очень много однообразно одетых мужчин.

«Неужели друзья Нигеля? Многовато…» — подумал Макс. Крюге среди них не было. Он должен был давать свидетельские показания.