– Дверь мне открыла огромная, как пирамида, баба, и я в этот момент уже знала, что драгоценности у нее, – рассказывала Ребекка. «Добрый день», – поздоровалась я. «Добрый день», – ответила она и продолжала на меня пялиться, без всякого выражения, а просто холодно, как на еврейского чужака.

– Пани Ружичкова? – спросила Ребекка.

– Да, – ответила мадам.

– Меня зовут Ребекка Огренштейнова. Выражение лица не изменилось.

– И что? – последовал вопрос.

– Простите, – начала неуверенно Ребекка. – Я… Я только что вернулась из Терезина, а… мой отец оставил у вас кое-какие вещи.

– У нас? – вытянула брови мадам.

– По крайней мере, он так сказал. Мне кажется, именно так он и сказал. Понимаете, я тогда была еще… Не помню точно. Но мне кажется, что он именно так сказал. Я так думаю… – Она чувствовала, что краснеет.

– Тут какая-то ошибка, барышня, – произнесла мадам. – Но, прошу, проходите. – Она отступила на шаг, чтобы пропустить Ребекку.

Ребекка вошла.

– Не сердитесь, – сказала она между дверями. – Я только что приехала, и мне некуда идти.

– Проходите, проходите, – ответила мадам и провела ее в гостиную. – Пожалуйста, садитесь. Одну минуточку. Я скажу Ружене, чтобы поставила кофе. Вам сейчас в самый раз чашечка кофе, да?

– Конечно, – робко улыбнулась Ребекка, чувствуя себя совершенно чужой в этой гостиной. Мадам вышла.

Ребекка осмотрелась: комната была какой-то холодной, полированной, темно-серой, безупречно ухоженной. В буфете – хрусталь, на гладком словно каток столе – вышитая салфетка. В углу блестела кафелем печка. Пейзажи на стенах. Но даже в майский день здесь было холодно. Вошла хозяйка, села против Ребекки.

– Значит, вы возвратились?

– Да, – ответила Ребекка

– Примите мое искреннее сочувствие, – сказала мадам. В первую минуту Ребекка не смогла сообразить, что значит эта фраза. – Я действительно много лет знала вашего отца. Еще маму вашу знала. Она, бедняжка, не дожила. И, наверное, хорошо, что не дожила до всего этого.

– Да, – сказала Ребекка. – Брата тоже… Брат тоже не вернулся. И моя мачеха.

– А ваш дядя, пан доктор Огренштейн? – спросила мадам, но Ребекка еще не сообразила, что за этим вопросом кроется не только условная вежливость. Она ответила:

– Дядю не оставили в Терезине. Его сразу повезли дальше, в Аушвиц. Он уже был очень старый.

– Куда, вы сказали?

– В Аушвиц, – ответила Ребекка. – Это… был такой концлагерь, ликвидационный.

– Потому что дядя был старый?

– Наверное. Некоторых сразу отправляли в газовую камеру.

– Боже милостивый, – вздохнула мадам, и Ребекка уверенно почувствовала, что это был вздох облегчения. И тут она сразу поняла, что драгоценности – у этой милостивой пани. Словно подтверждая это, мадам спросила:

– Так вы остались одна? Никого из родственников больше нет, да?

' Ребекка посмотрела ей в глаза. Мадам отвела взгляд. Но Ребекка была счастлива. Впервые с той минуты, когда ей на сердце пришили звезду, она почувствовала себя выше другого человека. Она могла бы оставить ее в тревожной неуверенности. Но не стала этого делать. Насмешливо посмотрела ей в глаза и сказала:

– Никого не осталось. Я совсем одна.

– Ах, как это страшно! – воскликнула мадам. – Но – все проходит, деточка. Думайте о своем возвращении. Вы молоды, вся жизнь перед вами. А сейчас все пойдет хорошо. Я, конечно, понимаю, как все это страшно для вас, но вы переболеете.

«Да уж! – думала Ребекка. – Что ты понимаешь, дерьмо вонючее, воровка гойская. Граммофон сладких словечек».

Служанка принесла кофе и десерт.

– Берите, деточка, – предложила ей мадам. – Это еще военное печенье, но вам оно понравится.

– Да-да, – засмеялась Ребекка. Она была очень голодна. Она выпила кофе и принялась за печенье. Полная тарелка. «У них, наверное, запасы на недели, – пришло ей в голову. – А баба, видимо, ждет соблюдения приличий: откусила кусочек – и ладно». Она решила съесть все. И принялась за дело.

– Понимаете, эти вещи, – начала мадам, – ваш отец действительно хотел оставить на сохранение у нас. Но мой муж обдумал все это, и они с вашим папой решили, что это будет небезопасно. Ведь мы жили в одном доме, а если немцы придут с обыском, они прежде всего явятся к нам. Мой муж и ваш отец были большими друзьями, это все знали. И они договорились, что эти вещи он оставит у пана Патрохи, который работал в банке, на Летней. Понимаете?

Ребекка с удивлением посмотрела на нее. Неужели она оскорбила хозяйку незаслуженным подозрением?

Потянулась за следующим печеньем. Но потом резко опустила руку.

– У пана Патрохи? А где он живет?

Мадам грустно покачала головой.

– Это трагический случай.

«Вот как!» – подумала Ребекка. Она взяла с тарелки еще одно печенье и целиком запихнула в рот. Потом спросила:

– Можно еще кофе?

– Ну конечно же! – сказала мадам и налила ей из кувшинчика. – Мы берегли его всю войну. Это настоящий «Майнл». Для таких вот праздничных оказий.

– Кофе очень вкусный, – сказала Ребекка. – А что произошло с этим паном Патрохой? Его убили немцы, да?

– Не только его, – сказала мадам, сделав трагическое лицо. – Понимаете, он был большой «сокол». Руководитель отделения «Прага-7». Я при Гейдрихе его со всей семьей казнили. Это было в газетах, – добавила она.

– Всю эту историю она выучила на память, – говорила мне Ребекка. – Сочиняла ее, наверное, всю войну. Ради паршивого жемчужного ожерелья, или что там батя у них оставил. Но то печенье я сожрала тогда до крошки.

– Ребекка, – засмеялся я. – Ну и сделка у тебя вышла! Тарелка печенья за жемчужное ожерелье…

Ребекка ухмыльнулась:

– Оно ей тоже не пошло впрок: после этого обмана она вряд ли надевала его – вдруг со мной столкнется. А печенье было такое ужасное, что у меня от него разболелся живот. И до сих пор болит, стоит о ней вспомнить.

Памяти Бедржиха Вайса бэндлидера «The Ghetto Swingers» в Терезине

Каждый концерт Сузи Браунова завершала своей любимой песней:

Наши саксофоны надсадно взревывали, свингующим стаккато подчеркивая синкопы, а трубы отрывисто тявкали, оттягивая ритм чуть назад. А Сузи пела:

И при впечатляющем последнем аккорде с высоко визжащей трубой Падди на глаза мне наворачивались слезы.

Но вернемся к самому началу. К тем далеким временам, когда мы с ребятами – первым составом нашего бэнда – обнаружили любимого Мирослава Ежка; когда великий Дюк за океаном одной простой фразой выразил главную – для нас тогда – истину века:

К тем временам, когда солдаты моторизованных бригад стерли жизнь и свободу с карты Европы и когда мы – именно поэтому, пожалуй, так основательно и глубоко – познали смысл и значение, вкус и аромат, радость, благодать и проклятие волшебной реальности, которую называем словом «джаз»…