Боб Ломовик особой набожностью не отличался. Когда в наше местечко приезжала борцовская труппа, он, надев черную маску, играючи победил Рандольфи, чемпиона Европы, и Паноху, чемпиона мира во всех весовых категориях, так что борцы стали избегать нашего местечка.

Но имелся у Мифинки еше один поклонник – бледный и тоже угреватый Арноштек Лем, ариец с красивыми семитскими чертами лица, сын владельца единственного в местечке торгового дома. Арноштик и Мифинка были постоянной парой на танцах, иногда их вместе видели на центральной улице. Время от времени Мифинка устраивала праздник в саду при вилле своих дядей Арно и Моше, и тогда рядом с нею сидел в тени яблонь и черешен с одной стороны Арноштик Лем, а с другой – ее кузен Боб Ломовик.

Шепотом говорили, что вовсе не любовь притягивает угреватого Арноштика к угреватой Мифинке, а всего лишь непреодолимая стыдливость перед особами другого пола, которая исчезала только вблизи Мифинки. И в этом ничего странного не было, ибо Мифинка, если и была женщиной, то абсолютно без вторичных половых признаков, зато ее верхняя губа несла на себе вполне отчетливые мужские усики.

Как-то раз, еще давно, отец послал меня к Моше Сучилёблу со срочным письмом. Я перемахнул через забор, разделявший наши сады, погладил по голове ласкового бульдога Перелеса и поднялся по мраморной лестнице виллы на третий этаж. Там я приложил ухо к двери из красного дерева и прислушался. Изнутри доносились женский смех и скрипучий голос Сучилёбла. Я позвонил, и после приглушенного шепота и хихиканья дверь отворил сам Моше Сучилёбл, весь красный и возбужденный, а когда я пробормотал что-то о своем поручении и вручил письмо, он взял меня за руку и втащил в квартиру.

В комнате на диване сидела полная женщина в зеленом шелковом халате, раскрытом на обширной груди, и было понятно, что никакой другой одежды на ней нет. На стенах висели большие картины, от которых у меня захватило дух. В золотых рамах сверкали на темном фоне розовые женские тела с сосками, похожими на большие круги печатного воска, а кружевные шторы, закрывающие французское окно комнаты, еще более углубляли полумрак, отчего розовые тела светились только ярче.

– Пан Даниэль, наш сосед, – весело представил меня Моше Сучилёбл и толкнул на диван рядом с пышной дамой.

– Как дела, молодой человек? – певуче спросила на, громко чмокнула меня, потом забросила ногу на

ногу, открыв не только туфельку с большим пуховым шариком, но и массивное белое бедро, которое поспешила прикрыть халатом, убедившись сначала, что я пялюсь на ее ногу во все глаза. – Вы посмотрите на этого юношу! – воскликнула она. – Смотрите не ослепните, молодой человек!

Моше Сучилёбл подал мне граненый бокал с золотисто-красным вином.

– Ваше здоровье, пан Даниэль! – произнес он; дама тоже взяла бокал, мы чокнулись, и я, сгорая от смущения, в замешательстве выпил до дна.

– Вы любите женщин, молодой человек? – спросила дама.

Я вспыхнул, но ничего не сказал.

– Конечно же! – добавил Моше Сучилёбл. – На прошлой неделе я видел, как он совращал одну в парке.

Он имел в виду некую Алису, дочь портного; ее косички, пахнущие розовым маслом, действовали на меня тогда совершенно эротически.

Я снова покраснел.

– Вы ее любите? – спросила дама.

– Нет, – хрипло ответил я.

– Но за ее здоровье выпьете? – Она снова наполнила бокалы из бутылки с заграничной этикеткой. В том же смятении я снова выпил до дна и почувствовал, что мне уже достаточно.

Она уже начинала мне нравиться.

Потом женщина обняла меня и прижала к своим податливым грудям; помнится, я выпрашивал у нее поцелуй; она долго хихикала, скрипуче смеялся Моше Сучилёбл, а потом она меня поцеловала. Помню еще холодный душ в ванной, где я стоял голый и нисколько не стеснялся этой пышной дамы, которая губкой терла мое лицо и тело, а халат ее при этом распахивался по всей длине.

Домой меня – с ужасным похмельем – отвела наша старая домработница. И ночью, когда я лежал в постели, слышались мне в полусне звонкий смех этой дамочки и скрипучие звуки из горла Моше Сучилёбла.

Боб Ломовик, хотя и старше меня на семь лет, был моим товарищем и защитником. В буковом лесу, где стоял охотничий домик, его избрали царем ацтеков, и он в этом звании водил наше войско в длительные, но не кровавые войны с испанскими конкистадорами из Гадрниц, которые вопреки истории закончились абсолютным поражением Конкисты и изгнанием пришельцев из букового леса вокруг местечка К.

Боб Ломовик во время этих событий вооружался томагавком из старой хоккейной клюшки, разрисованной акварельными красками; на голову натягивал повязку с крашеными гусиными перьями, а на груди его, за подтяжками с картинками самолетов и автомобилей висел главный элемент его экипировки, предмет зависти всего ацтекского войска – металлический панцирь с привинченной медной пуговицей посередине.

Этот блестящий жестяной панцирь, который так царственно возвышал грудь Боба, был взят из имущества его дяди Моше Сучилёбла, в холостяцком хозяйстве которого он первоначально служил грелкой для облегчения желудочных недомоганий бонвивана.

Но все это было очень давно; после моего приключения с пышной дамочкой я все чаще заводил в присутствии Боба разговор о дяде Моше и даже возненавидел Боба за его равнодушие к этой теме. Боба же гораздо больше интересовала стельность коров в имении дяди Мочилёбла, чем любовница второго дяди, Моше, так что я ничего не выжал, кроме куцей информации о том, что дядя Моше – распутник и у него сифилис. Так, по крайней мере, сказал Боб, и я далеко не все понял. Потом он мне сказал еще, что его отец Арно разорвал с Сучилёблом всякие семейные связи. И мотивы были очень серьезными…

Ибо Арно Мясолёбл был человеком строгим и «старозаконным». Он обычно стоял в белом фартуке у витрины мясной лавки, здоровался с прохожими, заводил разговор с постоянными клиентами, а глаза его постоянно следили за всем происходящим в лавке. Магазин был вполне современным: белый кафель, хромированные крючки для мясных туш, в задней части – огромный застекленный холодильник, где можно видеть розовую ветчину, перевязанные шнуром жирные колбасы и копченые окорока. Здесь хватало всего, в том числе и свинины: в строго гигиенической витрине цинично улыбались вымытые головы поросят с лимонным кружочком в рыльцах. Но в левом углу была в магазине особая стойка, где продавалось только кошерное.

Арно Мясолёбл был уважаемым человеком в синагоге, и когда я в старой еврейской школе прислушивался к вечерним молитвам, то четко различал его жалобный голос, которым он строго и укоризненно взывал к своему Богу.

Летом Моше Сучилёбл обычно ездил на Французскую Ривьеру, а на зиму – в Париж. У нас он пребывал главным образом в конце лета и осенью. Однажды он оставался за границей особенно долго, а когда вернулся, по местечку разошлось, что в Париже он ложился на операцию к самому Воронову.

Звучало довольно таинственно. Я спросил у Боба, с какой болезнью связана операция, которую делал Воронов, но Боб Ломовик хмуро ухмыльнулся и сказал, что дяде вживляли обезьяньи железы. Спрашивать дальше я постеснялся.

В эту зиму Сучилёбл остался в местечке, и, когда я морозными днями после обеда следил от скуки за воробьями в саду Лёблов, устав от уроков, которые у меня в этот день не получались, я часто видел на ведущей к вилле заснеженной дорожке длинноногих дам в шубках. Их привозил черный лимузин, на нем же Моше иногда ездил в Прагу. Той же зимой, в сезон карнавалов, разразился скандал, связанный со студенческим союзом «Бром» и с садовой беседкой спортивного зала, где проводился карнавал.

Главную роль, кажется, сыграла в нем некая Кристина Губалкова, дочь академического художника, картины которого украшали общественные здания местечка и салоны частных собирателей. Он рисовал натюрморты, напоминающие вывески гастрономических магазинов; обнаженную натуру, похожую на пластилиновые статуи, и портреты, которые очень нравились гражданам местечка, ибо человек на них смотрелся как после длительных визитов в салон красоты.