Но оба так и не уснули в эту ночь – и молча лежали в темноте, прислушиваясь к дыханию друг друга, и оба боялись заговорить, оберегая тяжкий покой другого, ждали утра. И утро наконец пришло, – такое же яркое и солнечное, как и во все эти дни, и словно ничего не изменилось – прежнее солнце било в стекла окон, закрытых плотными шторами, прежний звон будильника напомнил о том, что надо вставать и провожать Наденьку в школу. Когда она ушла, Александр оделся и на вопрос Лили, будет ли он завтракать, покачал головой:

– Только чаю.

Чай пили молча – только «да», «нет», «спасибо», «пожалуйста». Потом, взглянув на часы, – было девять, – он сказал:

– Я пойду погуляю немного, а ты поспи.

– Хорошо, – кивнула Лиля.

Ходил он долго, не зная, где идет, – повсюду были одинаковые улицы с тощими прутиками акаций и кленов, горячее солнце однообразно сверкало в стеклах одинаковых домов, и люди казались ему одинаковыми – чужие, равнодушные, далекие. И усталость, которой он так хотел сейчас, никак не приходила к нему. Возбуждение его иногда становилось настолько сильным, что Александр начинал думать, что не удержится и ударит кулаком по какому-нибудь стеклу, и очень ясно представлял, как со звоном посыпятся осколки и как будут сверкать в лучах солнца, пока их не уберут... Спокойно, – говорил он себе, – спокойно... Давай разберемся. Зачем, собственно, ты ехал сюда, на что надеялся? Что Лиля все эти десять лет продолжала любить тебя и стоит только приехать и сказать ей об этом – и сразу станет все так, как тебе хочется? Чушь какая... А впрочем, почему непременно чушь, что в этом невозможного? Если такое случилось с тобой – почему же и с ней не могло быть? Но подожди, подожди, – остановил он себя, – разве ты думал о том, что все еще любишь ее, когда ехал сюда? Ведь нет же... Ехал только потому, что тебе захотелось увидеть ее, вспомнить прошлое, но ведь и в голову не приходило уйти от Лены и сына... А впрочем, что-то такое все-таки мелькнуло, когда подъезжал к городу, – он вспомнил, как подумал в поезде: «А может быть, за своим будущим?» Но мелькнуло и пропало, и вот прошло всего три дня и три ночи, и ты готов и на развод, и на расставание с сыном... А действительно, не слишком ли скорое решение? Он недолго подумал об этом и покачал головой: решение по-прежнему представлялось единственно возможным. Ведь не лгал же он ни ей, ни себе, когда говорил, что любит ее... И действительно, всегда любил, хотя казалось, и забыл ее. Пусть это и странно, но разве так не может быть? Значит, выход и в самом деле только один – снова быть вместе? Но как она сказала – «нашей любви должна помешать наша же любовь, та, что была у нас двенадцать лет назад...».

Он вспомнил, как сначала не понял ее, что ее слова в первое мгновение показались ему бессмысленными и как тут же пришло ощущение, что это правда, действительно так и должно быть, но ему не хотелось верить в эту правду, и сейчас он снова и снова пытался доказать себе, что ничего страшного нет, если и помешает им прежняя любовь, то совсем немножко, чуть-чуть, и в их силах сделать так, чтобы прошлое из помехи превратилось в союзника, надо только очень захотеть. «Конечно, мы оба всегда будем помнить о том, что было, – ну и что? Да, мы оба повзрослели, изменились, и пусть прежнее уже невозможно, – но разве это означает, что у нас совсем ничего не может быть?» И Александр на все лады продолжал убеждать себя в том, что ничего страшного не случилось, что десять лет разлуки и его вина перед Лилей – препятствия не настолько тяжелые, чтобы только из-за этого они не могли бы соединиться... И он уже почти уверовал в то, что стоит им как следует поговорить, – и все наладится, она не сможет не согласиться с тем, что для них обоих самый разумный, единственно возможный выход – снова быть вместе... Конечно, Лена и его сын – проблема не из легких, но что же делать, если все так получилось? В конце концов не он один в таком положении, тысячи, десятки тысяч семей распадаются, это неизбежно и естественно, если люди приходят к выводу, что не могут жить вместе...

Но где-то в глубине души он смутно чувствовал неправоту своих логических доводов и догадывался, что еще не понимает всего случившегося – и того, что было двенадцать лет назад, и того, что происходит сейчас. Но ему так не хотелось верить тому, что никакое будущее с Лилей не возможно, что он просто боялся думать об этом и заторопился к ней, уверенный в том, что она не спит и ждет его.

Он вошел и увидел, что Лиля стоит у окна, держась левой рукой за штору, и понял, что она не спала. Он молча разделся, – Лиля даже не повернула головы, – и, подойдя к ней, осторожно положил руки на плечи. И его собственные руки казались ему сейчас такими тяжелыми, что он боялся причинить ей боль этой тяжестью, и только слегка касался ее плеч. Она прижалась затылком к его лицу и сказала:

– Я видела, как ты идешь. Трудно тебе сейчас...

Она не спрашивала, а утверждала, и он молчал – ему казалось, что он вообще может больше ни о чем не говорить ей, потому что она и так все знает – все, что было с ним за эти десять лет. И его больше не удивляла ее проницательность, он воспринимал ее как что-то естественное – как и то, что сам он ничего не знает о ней и ждет, когда она расскажет ему. И Лиля, угадав и это его желание, стала рассказывать, по-прежнему не поворачиваясь, – наверно, она знала и то, что так ему легче слушать, – и он молчал, вдыхая запах ее волос, и слушал:

– В первый день ты спрашивал меня, знаю ли я, зачем ты приехал... Да как же мне не знать, если у меня самой не раз бывали такие минуты, когда мне хотелось бросить все и поехать в твой город – даже не к тебе, а только в твой город, походить по его улицам, посмотреть на людей, среди которых ты живешь, может быть – издали увидеть тебя. Только издали – я знала, что не подойду к тебе, да и зачем? Ты вчера солгал мне, когда я спрашивала, часто ли ты вспоминал обо мне...

– Да, – беззвучно пошевелил он губами, но ей и не нужно было его подтверждение, и она продолжала:

– Я знала, что ты забыл меня, – иначе ты давно бы уже приехал. Но почему-то была уверена, что когда-нибудь по-настоящему вспомнишь и обязательно приедешь, и ждала тебя. И никаким рассказам Валеры о твоей счастливой жизни я не верила – ты просто не мог быть счастливым, твое счастье осталось позади, как и у меня, оно кончилось в тот день, когда ты провожал меня на Казанском вокзале... Конечно, мы оба не думали тогда, что это конец, – иначе сделали бы как-то по-другому. Я верила, что через год мы снова будем вместе... Но что со мной потом началось, Саша! Уже через минуту после отхода поезда я заметалась по тамбуру, чувство... необходимости тебя, – звучит неуклюже, но других слов я просто не подберу, – было таким сильным, что на первой же остановке, в Рязани, я выскочила с чемоданом на перрон и решила вернуться к тебе. Но поезд стоял минут пятнадцать, и я опомнилась. Я знала, что, если вернусь, ты все бросишь и поедешь со мной, – я помнила, какое у тебя было лицо, когда мы прощались. И знаешь, что помогло мне справиться? Очень трезвый расчет: неизвестно, поступишь ли ты на следующий год, а если не поступишь, тебя взяли бы в армию, и нам пришлось бы расстаться уже на три года. И эта простая арифметика – три и один – заставила меня вернуться в вагон. А потом началось ожидание, похожее на голод, который ничем нельзя было утолить. Ожидание твоих писем, результатов экзаменов, твоего приезда. Я знала, что ты сможешь приехать всего на несколько дней, и когда думала о том, что будет в эти дни – начинала смеяться от счастья и даже не задумывалась, что будет потом – ведь перед этим «потом» будешь ты... Но все вышло иначе. Как ни неопытна я была, но довольно быстро сообразила, что забеременела. Что греха таить – я испугалась, так неожиданно и некстати все это было. И сделала одну глупость...

– Какую?

– Это уже физиология, Саша, об этом не нужно... Ну, а как дальше было, ты, наверно, помнишь...