В этот вечер Герман долго вертел кольцо в руках и наконец, привыкнув к нему, надел на безымянный палец. Вспомнив столько раз виденную им руку отца, украшенную этой вещью, он разволновался и отправился к сестрам. Они сочли, что теперь рука Германа очень похожа на отцовскую — с длинными фалангами пальцев, короткими ногтями и синими прожилками на ладони. «Я чувствую себя, — будет он повторять, — очень на него похожим тысячей разных мелочей, я часто ловлю себя на мысли, что обращаюсь к Мии и детям его словами, использую привычные для него жесты».
Иоганнеса похоронили на кладбище Корнталя. На надгробном камне были выгравированы слова псалма, которые он выбрал сам: «Когда рвется веревка, птица улетает…» Душа пастора, который ненавидел расточительство и, обращенный к Небу, осуждал мирскую ограниченность, открылась Герману слишком поздно. Как он хотел теперь попросить у него прощения: «Прощение отца было настоящим прощением, единственным, которое означало согласие с самим собой, утешение, новое единение с силами блага».
Иоганнес нашел последний приют в Корнтале, а Мария покоилась в Кальве, среди Гундертов. «Теперь у меня нет страны…», — вздохнет Герман. Его жизнь определялась предначертанием, именовавшимся «Отец», и суровой нежностью, звавшейся «Мать». Он понимает, что его жизненный путь хранит их следы. Быть может, он никогда не снимет траура. Его родителей больше нет, а себя он чувствует старым измученным человеком. «Как человеческие существа могут быть близкими, испытывать друг к другу лучшие чувства и при этом налагать на себя ужасные кары?» — этот вопрос будет неотступно его преследовать где-то в глубинах души.
Напрасно Гессе пытается найти отдых в итальянской Швейцарии, напрасно овевает его теплый южный ветер «у скал, окутанных туманом, над озером Лаго-Маджоре, между Лозоном и Ронко». Раскинув руки, он лежит на траве и, смотря в небо, размышляет о себе и об ушедшем: «Вероятно, для нас есть долгий огненный путь к прекрасному, удивительному и глубокому покою, печать которого я увидел на лице умершего отца…» Он вернулся к себе в состоянии более глубокой депрессии, чем после смерти дедушки с бабушкой и матери, и пишет Алели: «Мне необходимо раз в неделю показываться доктору в Люцерне». В комнате, куда солнце с трудом пробивается сквозь жалюзи, сидит суровая Мия и держит на руках Мартина. Он сверяет счета своих военных библиотек и работает над «Дневником военнопленных». Лишь сестре он поверяет сокровенное: «С папой для меня во многом связаны неутешительные мысли, я часто упрекаю себя. Я о многом не успел с ним договорить и доспорить».
У Гессе развивается болезнь, вызванная глубоким внутренним кризисом. Из Люцерны, где лечился весной, он написал Елене Вельти: «Я ощущаю симптомы плохого настроения и упадок духа, то, что копилось во мне многие годы и теперь требует каких-то действий». К чему все это его вело? Неясно: «Может быть, к возвращению в мир, может быть, к еще более глубокому одиночеству».
Смерть отца, развитие у Мии шизофрении, болезни, которой страдал и их младший сын, — это было уже слишком! «У вас болезнь, которая, к сожалению, теперь в моде и которую часто встречаешь у интеллигентных людей, — заставил писатель сказать в 1909 году одного из персонажей „Гертруды“. — Она сродни нравственному безумию, ее можно назвать также индивидуализмом или воображаемым одиночеством». Он еще не читал трудов по психоанализу ни Зигмунда Фрейда, ни Карла Густава Юнга, но предчувствовал существование бессознательного и в трепещущем внутреннем пространстве «Германа Лаушера» обозначил вибрации этих таинственных проявлений души, ощущаемых им самим. Он не может больше один справляться со всем этим. «В ком, в самом деле, — спрашивает он себя, — обнаружится столько сил, чтобы потребовать от меня откровенности и прервать мое одиночество?»
Война набирает силу, а в венских театрах идут спектакли, на улицах развеваются флаги, вечером загораются фонари. В городе древней культуры, беззаботной столице развлечений, Фрейд, которому исполнилось шестьдесят лет, продолжает свои научные исследования. Несмотря на предрассудки, с которыми сталкивается, он теперь на вершине славы. Его гений признан, его метод проверен: психоанализ лечит. Он оказал огромное влияние на современную психологию. Многие практикующие врачи — его ученики. Однако Карл Густав Юнг в 1915 году выразил с ним несогласие в вопросе о природе неврозов.
По Юнгу, сексуальный инстинкт не объясняет всего, тем более не объясняет всего мотив воли к власти. Чтобы понять человеческую психику, необходимо, по его мнению, всеобъемлющее исследование. Нет ни одного человека среди нас, чья душа не вобрала бы в себя опыт предшествующих поколений. В любую эпоху, замечает Юнг, происходят определенные загадочные явления в сознании людей. Он считает, что есть универсальные и вечные символы. Не подтвердил ли это Гессе в своих произведениях? Балтийские легенды и индийские инкарнации он объединил в одном мгновении настоящего, удивительно могущественном, отмеченном одновременно экзальтацией и некоей разрушительной силой. Ах нет! Невозможно безнаказанно оттолкнуть все эти тайны. Этот мечтатель блуждает в чаще проклятий, кошмаров, среди ядовитых сумерек, он отворачивается от бескрайней темноты, живой — изменчивой, словно море, неминуемой, как ритмы космоса.
Сорокалетний Гессе ощущает себя в круговращении вещей, в тесном пространстве нищеты, развлечений, слов, бедной измученной души, противопоставленной существующему миропорядку. Он не в состоянии объяснить себе множество вещей. Как в полной мере стать самим собой? Как приручить этого загадочного брата-двойника, присутствие которого он постоянно ощущает, как использовать эту землю, опасную и неизведанную? Как не стать рабом ночи и постичь законы внутреннего самосовершенствования, законы Неба, сознавая свою ответственность перед небом и землей? Как жить?
Радикальные изменения в мировоззрении Гессе приходятся на рубеж 1916–1917 годов. Он скрывается от мира. Напрасно искать его за рубкой деревьев в бернском саду, или среди организаторов помощи военнопленным, или взявшимся в очередной раз за перо. Есть замечательная фотография: он, бледный, со взглядом отшельника за тонкими стеклами очков. Его внимательный взгляд, кажется, устремлен в глубину собственного сознания. В клинике Люцерны Гессе познакомился с учеником Юнга доктором Лангом. Этот крупный тридцатипятилетний мужчина был моложе своего пациента. У него круглые, широко поставленные глаза, удивительно проникновенные, и привычка смотреть всегда прямо в лицо собеседнику. «Сравнить общение этих людей с процессом лечения было бы ошибкой, — пишет Гуго Балль, первый биограф Германа Гессе. — Врач из Люцерны дал ему совершенно независимые от медицинской науки разъяснения». С его помощью Гессе надеется обрести внутреннюю свободу, избавиться от определенных иллюзий и изменить себя.
Вот он сидит на террасе напротив психолога, брови подняты, руки на коленях, рядом в стакане только что срезанный цветок. Время остановилось. Озеро Катр-Кантон смешивает в своих зеленых водах отблески Рижи с дыханием вечера. Гессе часто ощущал возможность чуда. Если предположить, что при помощи алхимии можно из свинца сделать золото, то же самое можно совершить и в душе человека, если проникнуть в ее глубины.
Ланг открывает поэту дверь в его собственные мечты, побуждает к суровому самоанализу. «Он был медиком, рожденным, чтобы исследовать симптоматику, скрывающуюся под понятием „невроз навязчивости“», — пишет Гуго Балль.
С июня 1916 года по ноябрь 1917 года в записной книжке доктора Ланга зафиксировано шестьдесят сеансов психоанализа по три часа, проведенных для своего непростого пациента.
В октябре 1917 года Гессе напишет: «Путь к себе более священен, чем все буржуазные идеалы».
В летнюю жару он, словно корабль, бороздил океан страданий и смерти, когда к нему пришло подлинное озарение: «В мире нет любви, потому что человек остается жалким, трусливым, несовершенным неудачником». Душа — не абстракция. Это могущественная реальность; и если человек краснеет, топчется на месте, плачет и страдает, так это потому, что в нем заключен корень, тянущийся сквозь предшествующие эпохи, который является теперь залогом его пребывания в бесконечном царстве блаженства, которого он коснулся еще зачарованным ребенком. В кальвском саду трехлетнему мальчику золотистый вороний зрачок пообещал вечность. Мы существуем не сами по себе, а благодаря могуществу космоса. У любви нет другого источника.
