Я смотрел ей вслед.
— Мне нравится эта девочка, — сказал я Чириге.
— Это Индихар, наша смуглая радость, — отозвалась Чири.
Индихар была настоящим человеком с настоящей личностью, что было редкостью в клубе. Чири, казалось, предпочитала в своих служащих броскую привлекательность транссексуалов. Однажды Чири сказала мне, что транссексуалы лучше следят за своей внешностью. Искусственная красота — самое дорогое в их жизни. Аллах не потерпит, чтобы хотя бы один волосок из их бровей оказался не на месте.
По стандартам Чири, Индихар была к тому же примерной мусульманкой. В ее голове не было проводов, как у большинства танцовщиц. Наиболее консервативные имамы считали, что имплантаты подпадали под тот же запрет, что и наркотики, потому что некоторые люди подключали электроды к центрам удовольствия и проводили остаток своей короткой жизни в состоянии наркотического транса. Даже в моем случае, когда центр удовольствия не был затронут, использование модуля расценивалось как одурманенность. Надо ли говорить о том, что, испытывая в целом горячую любовь к Аллаху и Его Посланнику, в данном вопросе я крайний либерал. Тут я на стороне короля Сауда из XX столетия, который потребовал от исламских лидеров своей страны поспешить вслед за технологическим прогрессом. Я не вижу никаких существенных противоречий между современной наукой и разумным подходом к религии.
Чири бросила взгляд через стойку.
— Ну, — громко сказала она, — чья очередь сейчас? Жанель? Мадам, у меня нет никакого желания напоминать вам, что вы должны танцевать. А если мне придется напоминать еще раз, я оштрафую вас на пятьдесят киамов. Поднимите-ка вашу толстую задницу.
Она поглядела на меня и вздохнула.
— Такова жизнь, — сказал я.
Индихар подошла к бару после того, как собрала все, что смогла выцыганить у нескольких угрюмых посетителей, и села рядом со мной. Ей, как и Чири, после разговоров со мной по ночам кошмары не снились.
— Ну и как, — спросила она, — работа у Фридлендер Бея?
— Ничего, жить можно.
Все в Будайене так или иначе работают на Папочку.
Она пожала плечами:
— Я бы не взяла у него деньги, даже если бы умирала с голоду, сидела в тюрьме или была больна раком.
Здесь, кажется, таился намек, не слишком завуалированный, на то, что я совершил предательство, чтобы купить имплантаты. Я отхлебнул еще джина и бингары.
Может быть, одной из причин того, что я шел к Чири искать утешения, являлось то, что я сам вырос в подобном заведении. Когда я был совсем младенцем, моя мать вот так же танцевала на сцене. Потом мой отец сбежал от нее. Когда дела пошли хуже, матери пришлось подрабатывать. Одни девочки из ночных клубов поступают таким же образом, другие воздерживаются. Моя мать не воздержалась. В общем, когда дела пошли совсем из рук вон, она продала моего маленького брата. О чем она вспоминать не любит. Я об этом тоже не вспоминаю.
Сейчас дела у моей матери шли наилучшим образом. Арабский мир никогда не придавал значения женскому образованию. Все знают, как преданные традициям, то есть наиболее отсталые и непросвещенные, арабы обращаются со своими женами и дочерьми. Даже своих верблюдов они уважают больше. Впрочем, в больших городах, таких, как Дамаск и Каир, можно увидеть современных женщин в западной одежде, работающих вне дома, и даже тех, которые курят на улице.
В Мавритании я наблюдал примеры еще более консервативного отношения к женщинам. Там женщины носят длинные белые платья и накидки, а их волосы скрыты под капюшоном или платками. Двадцать пять лет назад у моей матери не было ни малейшего шанса на официальной бирже труда. Но рядом всегда есть заблудшие души — я имею в виду людей, смеющихся над Священным Кораном, мужчин и женщин, которые поют, играют в азартные игры и предаются чувственным удовольствиям. Там всегда найдется место для молодой женщины, чьи моральные устои подточены голодом и отчаянием.
Когда я снова увидел ее в Алжире, внешность моей матери неприятно поразила меня. В своем воображении я рисовал ее респектабельной матроной, живущей в уютном окружении поклонников; Я не видел ее и не разговаривал с ней много лет, но предполагал, что ей удалось выбраться из бедности и унижений. Теперь же мне казалось, что она счастлива в своем нынешнем образе изможденной, крикливой старой шлюхи. Я провел битый час, пытаясь узнать от нее то, ради чего приехал, решая, как вести себя по отношению к ней, и стесняясь перед Халф-Хаджем. Она не желала, чтобы дети беспокоили ее. Мне казалось, она жалела, что не продала меня вместе с моим братом, Хусейном Абдул-Кахаром, так как не хотела, чтобы я после стольких лет еще раз возник на ее пути.
— Поверь мне, я не хотел тебя выслеживать. Я поступил так, потому что мне это было необходимо.
— Почему необходимо? — спросила она, откинувшись на спинку старого рваного дивана, в складках которого осела плесень и кошачья шерсть. Она налила себе еще стакан, забыв предложить вылить мне и Саиду.
— Для меня чрезвычайно важно, — сказал я и стал рассказывать ей о своей жизни в далеком городе, где я жил в бестолковой суете, пока Фридлендер Бей не избрал меня орудием своей воли.
— Ты сейчас живешь в городе? — спросила мать, и в голосе ее послышалась ностальгическая грусть, удивившая меня.
— Я снимал угол в Будайене, — ответил я, — но Фридлендер Бей поселил меня в своем дворце.
— Ты работаешь на него?
— У меня не было выбора. — Я пожал плечами. Мать понимающе кивнула. Меня удивило, что она знала Папочку.
— Для чего же ты приехал?
Объяснить это было непросто.
— Я хотел бы выяснить все об отце.
Она бросила угрюмый взгляд поверх стакана с виски.
— Ты же все знаешь о нем, — сказала она.
— Сомневаюсь, что все. Ты уверена, что этот французский матрос был моим отцом? Она тяжело вздохнула:
— Его звали Бернар Одран. Мы встретились в кофейне. Тогда я жила в Сиди-бель-Аббис. Он пригласил меня пообедать, и мы сразу понравились друг другу. Я переехала к нему. Потом мы полтора года жили вместе в Алжире. Но однажды, вскоре после твоего рождения, он исчез. С тех пор я никогда больше не слышала о нем и понятия не имею, куда он смылся.
— Я навел о нем справки. Он умер. Мне потребовалась масса времени, чтобы проверить память алжирских компьютеров. В военно-морских силах Прованса числился некий Бернар Одран, появлялся он и в Мавритании, в те дни, когда Французский конфедеративный союз пытался возобновить над нами контроль. Проблема в том, что за год с лишним до того, как я родился, ему вышибли мозги каким-то неопознанным предметом. Может быть, ты вспомнишь и расскажешь мне подробнее о том времени?
Это разозлило ее не на шутку. Мать вскочила, швырнув в меня стаканом с остатками виски. Я услышал, как Саид рядом что-то бормочет себе под нос, вероятно молитву. Мать угрожающе надвинулась на меня. Ее лицо было искажено гневом.
— Ты назвал меня лгуньей? — возопила она. Правду сказать, у меня были для этого основания.
— Я только сказал, что архивные документы говорят другое.
— К черту документы!
— Они также говорят, что ты выходила замуж семь раз за два года, не говоря уже о разводах.
Гнев моей матери несколько поостыл.
— Как это попало в компьютеры? Я никогда не выходила замуж — официально. С регистрацией и прочей волокитой.
— Думаю, ты недооцениваешь способности государственной слежки. Все это там, в компьютерах, выставлено на всеобщее обозрение.
Сейчас стало видно, что она испугалась.
— А что еще ты выяснил?
Я отпустил ее с крючка, на который она попалась сама.
— Больше ничего там не было. Если ты что-то скрываешь, то можешь не беспокоиться. Это была ложь. Я узнал еще много интересного про. свою мамочку.
— Хорошо, — вздохнула она с облегчением. — Мне не нравится, что ты суешь нос в мои дела. Сын, уважающий своих родителей, так не поступает.
У меня было что ответить ей, но я решил пока об этом не говорить.
— Что легло в основу этого ностальгического расследования, — тихо сказал я, — одно дело, которым я занимаюсь для Папочки. Население Будайена с благоговейным страхом называет Фридлендер Бея Папочкой. Лейтенант полиции, управляющий Будайеном, умер, и Папочка решил, что нам нужен своего рода специалист по общественным связям, чтобы обеспечивать контакт между ним и полицией. Он попросил меня заняться этой работой.
