Говоря о чувстве долга экспериментатора по отношению к подопытному животному, Павлов указывает, что отец русской физиологии Иван Михайлович Сеченов не выносил кровавых опытов над теплокровными животными, и завершает эту проникнутую глубоким чувством статью следующими словами:

«…Нельзя равнодушно и грубо ломать тот механизм, глубокие тайны которого держат в плену нашу мысль долгие годы, а то и всю жизнь. Если развитой механик часто отказывается от прибавления и видоизменения какого-нибудь тонкого механизма, мотивируя это тем, что такую вещь жалко портить, если художник благоговейно боится прикоснуться кистью к художественному произведению великого мастера, то как того же не чувствовать физиологу, стоящему перед неизмеримо лучшим механизмом и недостижимо высшим художеством живой природы».

Собак в лаборатории Павлова берегли и ценили, «заслуженных» оставляли на «пенсию» – кормили до самой смерти.

Случилось то, что бывает обычно, когда в пору застоя рождается мысль, гениальное решение переделать то, что веками казалось незыблемым. Физиологи и психологи отвернулись от учения об условных рефлексах, решительно осудили его. Было от чего прийти в возмущение: новый метод опрокидывал труды поколений исследователей, решительно порывал с прошлым… Десятки лет физиологи увлекались упражнениями на тему: как и сколько раз вздрогнет та или иная конечность или как-нибудь иначе отзовется организм, если проломить череп собаки и раздражать мозг электричеством… Таков был предел дерзаний!

У психологов были свои основания отстаивать традиционные принципы исследования, собственные способы уразумения механизмов психики. Несмотря на то что большие полушария также сработаны из плоти и крови, как сердце и печень, метод изучения головного мозга поражал первобытностью и несовершенством. Никаких физиологических опытов, никаких объективных обобщений; животное лает, кувыркается, кружится вокруг собственной оси, а экспериментатор наблюдает и регистрирует. Результаты будут обобщены таким «объективным» инструментом, как психика экспериментатора. Чтоб вернее вникнуть в душу собаки, исследователь мысленно ставит себя на место животного и приписывает ему свои ощущения. Порой возникают немалые затруднения, особенно в связи со сменой экспериментатора. Душевные свойства животных, их совершенство, так искусно запечатленные в протоколах наблюдений, вдруг утрачивают свое сходство с нравом и склонностями прежнего исследователя, приближаясь к свойствам его преемника.

Нашлись ученые, которые дружно встали на защиту этих «совершенств». Приговор был единодушным.

Известный зоолог Холодковский, он же литератор и переводчик «Фауста», мобилизовал свое художественное дарование, чтоб откликнуться на новое учение каламбуром. «Условные рефлексы, – шутил поклонник Гёте, – очень похожи на иерихонскую розу, они не розы и не из Иерихона».

Так же примерно изображали в «Русском вестнике» в 1874 году Сеченова: «Сами изволите видеть, милостивые государи, в моих произведениях – что ни строка, то рефлекс, нервные центры, чувствующие поверхности, роковые следствия, – это ли не реальная, чистая наука?…»

«Сколько тысячелетий, – защищался Павлов, – исследуется душевная жизнь человека! Занимаются этим не только специалисты-психологи, но и литература, искусство. Миллионы страниц заняты изображением внутреннего мира человека, а результатов – законов душевной жизни человека – мы до сих пор не имеем. И поныне справедлива пословица: «Чужая душа – потемки». Наши же объективные исследования у высших животных дают основания полагать, что законы, лежащие под этой страшной сложностью, какой нам представляется внутренний мир человека, будут найдены физиологами – и не в отдаленном будущем…»

Кто-то сказал, что новое в науке тогда лишь легко принимают, когда это новое можно механически присоединить к старому. Когда же присоединение не удается и неизбежен пересмотр всего накопленного в прошлом, это вызывает споры и нередко протесты.

Психологи не желали слушать о рефлексах. Разве психолог Вундт не заявил:

«Мы можем смело сказать, что по зрелости своей физиология не выдерживает сравнения с психологией…»

Этим ученым вторили третьеразрядные профессора с высоты университетской кафедры:

– Какая это наука, всякий егерь, дрессируя собак, знает больше.

Случилось, что противники Павлова не ограничивались одними словесными выпадами и пользовались средствами иного рода.

Вот один из таких эпизодов.

В 1913 году сотрудница Павлова М. Н. Безбокая, выработав у собаки условную связь между пищей и электрическим светом, сумела до того усилить возбуждение животного, что оно набрасывалось на зажженную лампу, как если бы это был жирный кусок. Присутствовавший при этом Павлов с интересом отнесся к этому яркому выражению чувства голода.

– Как часто, – заметил он, – мы видим, что человек, охваченный страстью, например ревностью, обвиняет в своем несчастье ни в чем не повинное лицо или даже неодушевленный предмет.

Написанная на этом материале диссертация содержала всего лишь двадцать две странички текста, была бедна цифрами и богата опечатками, но слишком уж были интересны приведенные факты, и Павлов эту работу поддержал.

Согласно обычаю, установленному издавна, диссертация М. Н. Безбокой в количестве пятисот экземпляров была напечатана и подготовлена к рассылке отечественным и иностранным библиотекам, в обмен на такие же издания. В тех редких случаях, когда диссертанту не присуждалась ученая степень, диссертация со штампом «Искомой степени не удостоена» все же следовала по назначению.

Павлов страстно защищал работу помощницы. Он всячески убеждал суровых критиков, что на первый взгляд незначительные факты, приведенные в диссертации, скрывают большое и важное содержание, в высшей степени любопытную перспективу. Он твердо уверен, что не покривил душой, защищая эту работу.

Диссертация Безбокой не получила одобрения.

– Милостивые государи! – выступил возмущенный Павлов, когда исход баллотировки стал известен. – Здесь совершается величайшая несправедливость. От нее страдаю не только я, страдает будущее самого нового и важного отдела нашей науки – учения о мозге. Совершенно понятно, что после этого я не могу оставаться членом вашей почтенной коллегии. Я ухожу из академии – и навсегда.

На глазах смущенных судей ученый покинул заседание Военно-медицинской академии.

В вестибюле его остановили сотрудники.

– Куда вы, Иван Петрович? – спрашивали они.

– Как куда? Я уезжаю и навсегда прекращаю работу в академии! На их стороне слепая, темная сила! Пусть заседают! С меня довольно – я уже назаседался.

Уход из академии произошел весной, а осенью к Павлову явились его научные сотрудники.

– Дорогой Иван Петрович, – сказал один из них, – мы просим вас вернуться в академию. Кроме того, вот извинительное письмо от конференции академии.

– Я ведь сказал, – ответил Павлов, – что не вернусь больше, и не вернусь.

– Иван Петрович, – продолжал его уговаривать сотрудник, – а операции? А лекции? Ведь вы привыкли делиться с нами всеми вашими опытами и мыслями. На днях объявлена ваша вступительная лекция студентам.

– Ну ладно, – согласился ученый, – но передайте им, чтобы диссертацию напечатали вторично, исправив лишь опечатки, и разослали повсюду, куда полагается.

С той поры диссертация Безбокой хранится в библиотеках в двух, экземплярах: один со штампом, а другой без него.

Противники Павлова не унимались.

– Одумайтесь, Иван Петрович, – убеждал его один из ученых. – Что вам дадут эти рефлексы? Ведь все это давно уже известно, забывать собираются. У вас нет размаха. Возьмите Мечникова – человек над бессмертием работает. Тут и себя и других обрадуешь…