Между тем тяжелые климатические условия страны, губившие тысячи русских людей, так тяжело отразились и на здоровье доблестного вождя их, генерала Матюшкина, что вынудили его просить увольнения от должности[5]. Долго искали в Петербурге достойного ему преемника, и только после многих совещаний выбор Екатерины остановился на одном опальном вельможе Петровского времени. Это был генерал-аншеф князь Василий Владимирович Долгоруков, известный в русской истории усмирением на Дону Булавинского бунта[6].
По приезде в край весной 1726 года новый главнокомандующий счел первой обязанностью поближе ознакомиться со своими войсками. Многие из начальников и офицеров по его настоянию немедленно удалились с Кавказа, как не понимавшие характера местной войны, всем остальным увеличено содержание, войскам назначены двойные рационы и даже казакам определили жалованье, которого они ни прежде, ни после Долгорукова не получали. «В русском войске, – писал по этому поводу князь Долгоруков императрице, – есть две иностранные роты – армянская и грузинская, из которых каждая получает казенное содержание; русским казакам не дают ничего, а между тем они служат больше и неприятелю страшнее. Я определил им также денежные выдачи, ибо, по моему мнению, лучше платить своим, нежели чужим. Правда, армяне и грузины служат изрядно, однако же казаки действуют гораздо отважнее».
Улучшив таким образом, насколько было возможно, экономическое и санитарное положение войска, князь Долгоруков отправился из крепости Святого Креста в Дербент, в Баку и далее в Гилян не морем, как это делалось прежде, а сухим путем, чтобы, по его словам, показать персиянам фактическое подчинение нам «и воды и суши». Почти семидесятилетний старик, несмотря на февральскую распутицу, он ехал верхом и все время имел при себе – «по-калмыцки» – одни только походные вьюки. «От роду моего не видывал, – писал он впоследствии своему приятелю, – чтобы кто в мои лета начал жить калмыцким манером».
Объезд этот принес громадную пользу. Он убедил самого Долгорукова в необходимости наступательных действий не только против персиян, но и против турок, «этих мнимых приятелей», которых прежде всего надо было выжить из Персии; а с другой стороны, появление князя в местах, где никогда не были наши главнокомандующие, произвело такое впечатление на жителей, что все соседние ханы, султаны и старшины встречали его по пути с необыкновенными почестями. Воспользовавшись этим, он без труда присоединил к русским владениям Кергеруцкую область, Астару, Ленкорань и Кызыл-Агач и приказал поставить в них укрепления «во страх неприятелям, чтобы не думали о нашей слабости».
Таким образом, князь Долгоруков с ничтожными средствами сумел поддержать достоинство русского оружия. Но, к сожалению, он оставался на Кавказе недолго. Произведенный в начале следующего царствования в фельдмаршалы[7], он был отозван ко двору и, уезжая, разделил в начале 1728 года командование в Закавказском крае на две части: в Гиляне остался Левашов, а в Дагестане – генерал-лейтенант Румянцев, отец знаменитого героя Кагула и Ларги. Отъезд Долгорукова и строгие приказания из Петербурга воздерживаться от наступательных действий настолько ободрили наших врагов, что они сами перешли в наступление. Славный в то время Аббас-Кули-хан Персидский[8], согласовавшись с самозванцем Измаилом, который выдавал себя за сына и наследника умершего хана, вознамерился напасть на Левашова с двух сторон, от Кескера и Лахиджана. В Реште войск почти не было; несмотря на то, Левашов вышел из своего затруднительного положения блестящим образом. С ничтожным отрядом он стал в центральной позиции между двумя городами, и как только показался Кули-хан, Левашов стремительным ударом разбил его наголову и затем быстро повернул на Измаила. Но здесь, на пути к Лахиджану, русские войска совершенно неожиданно столкнулись с третьим врагом. Это был персидский визирь Карчи-Баша, который, никак не думая встретиться с русскими, шел также против самозванца. Оба противника, имевшие одну и ту же цель – поколотить Измаила, теперь с ожесточением бросились друг на друга.
Персияне опять были разбиты и бежали за Лахиджан, который и присоединился к нашим владениям. Измаил между тем, воспользовавшись всей этой сумятицей, ушел безнаказанно. Но дни его уже были сочтены. Разбитый три раза – при Шефи, за рекой Кизмой около Рутума и в Муганской степи, – он до того надоел самим персиянам, что, по словам одного из их историков, жители провинции Масулэ, заманив его к себе, убили и голову отправили в Решт к русскому военачальнику.
Едва войска вернулись из этого похода, как один из афганских начальников по имени Салдан-хан самовластно распоряжавшийся большей частью Персидского государства, занял Мазендеран и прислал Левашову требование очистить Гилян. Левашов ответил на это, чтобы сами афганцы в течение суток оставили наши владения, и в виде угрозы послал против них небольшой отряд из двухсот пятидесяти человек под командой майора Юрлова. Это было все, чем мог располагать Левашов в ту минуту.
20 декабря Юрлов подошел к Лахиджану. Здесь в первый раз русские встретились с воинственными афганцами, о которых персияне рассказывали так много чудесного. Действительно, закованные с головы до ног в железную броню, высокие, стройные, красивые – они производили совсем другое впечатление, чем жалкие персидские сборища. Вид афганцев был внушителен, к тому же их было несколько тысяч. «Но мы, как древние греки, – говорит Зиссерман, – не считали врагов». Молодецкое «ура!», удар в штыки – и двести пятьдесят человек разбили наголову четыре тысячи афганцев. В руках русских осталось три знамени, множество оружия, четыреста пятьдесят лошадей и шестьсот трупов. Один из ханов был изрублен на месте самого боя, другой бежал, раненный в грудь. И самого Салдана, с подстреленной ногой, едва успели унести на носилках в ближайшую афганскую крепость Казвин.
После столь решительного удара персияне должны были бы, казалось, притихнуть, но они не унимались. Это побудило Левашова в апреле 1731 года вновь отправить трехсотенный отряд, под начальством капитана Бундова, с приказанием взять и уничтожить ретраншемент в Фумине, служивший вечным пристанищем мятежных шаек. Дело было выполнено молодецки: Фумин взят и укрепление разрушено. Но персияне, перебежав в Кергеруцкую область, стали формировать там новые шайки. Тогда капитан Бундов пошел в Кергеру и там вторично разбил неприятеля, но при этом потерял четвертую часть своего отряда. Персияне за последнее время уже приучились к бою, и победы стали нам обходиться дороже.
В Дагестане, у генерала Румянцева, также было не совсем спокойно. Кюринцы и несколько других племен наотрез отказались от нашего подданства. Они отвечали, что будут защищаться и скорее погибнут в бою, нежели от голода, которым им угрожают русские порядки. «Воровство и грабеж, – говорили их депутаты, – наши занятия, так же, как ваши, – соха и торговля. Грабежом жили наши отцы и деды, и если мы оставим их ремесло, как требуют русские, то будем вынуждены погибнуть от голода». Более всех бунтовали какие-то курелы, вероятно, жители нынешнего Самурского округа. Они-то именно, как доносил Румянцев, «предерзостно ворвались в Сальянскую область, побили и пленили много русских людей, магазины с нашим провиантом сожгли без остатка, пожитки пограбили и учинили несказанные свирепства». Несколько частных экспедиций не могли усмирить восстания. Тогда пошел сам Румянцев и около аула Магмуда нанес мятежникам страшное поражение. Предводитель их, Качай, был убит, и несколько сот тысяч татар и курелов усеяли поле сражения. Из трехсотенного отряда русских выбыло также более семидесяти человек убитыми и ранеными – потеря по сравнению с прежними весьма немаловажная.
Зиссерман в своей истории Кабардинского полка замечает весьма справедливо, что все эти действия малыми отрядами должны были иметь для нас большое значение как первые зачатки той самой войны, которую впоследствии нам пришлось вести уже в более обширных размерах при покорении Кавказа. Решимость с горстью людей бросаться на многочисленные скопища, отвага, предприимчивость, известная самостоятельность младших чинов, навык ориентироваться и применяться к условиям боя и местности, одним словом – те качества, которыми отличалось позднее большинство кавказских офицеров, очевидно, родились еще на персидской почве, в то старое петровское время, и затем передавались преемственно от одного полкового поколения к другому. Полки, входившие в то время в состав Низового (Персидского) корпуса, позднее приобрели себе громкую славу и в рядах Кавказской армии. Это были полки Кабардинский, Куринский, Ширванский, Апшеронский, Дагестанский, Тенгинский, Навагинский и Ставропольский.
