Ну, где он там – нашумевший объект? Какой был старт! Словно молния ударила из громады шара техногорода в космос. Крошечное выходное отверстие, как от микропули в макушке… Но, в общем, минимум повреждений при такой температуре.

Ага, вот он! Выплывает из-за горизонта. Яркая звездочка. Приближаем… Да, как во всех микрофильмах, наводнивших сеть, – небольшой желтовато-белый шарик. На жаргоне ядерщиков – «коматозная плазма», равномерно стиснутая магнитным полем. Но это для специалистов. А так – произвольная скорость вокруг планеты, постоянные переходы с орбиты на орбиту. Внутри то и дело вспыхивают разными цветами спектра втянутые камушки и обломки древних спутников. Питается вроде. Вообще так же гелий на станции втягивался в термоядерную реакцию. Кольцевым движением магнитных полей, через уравновешенный взаимным отталкиванием вход. Непонятно, откуда там вообще магнитное поле. Эксперты с ходу придумали новый термин – «намагниченная плазма», ничего пока не объясняя. Излучает массу тепла. Впрочем, на таком расстоянии это незаметно.

Но что это?! Кембридж едва совладал с желанием протереть глаза.

Шар вытягивается, изгибается… Раз, раз, раз – специализированное телескопическое зрение едва успевает ухватить краткие быстрые перемещения. Ближе, ближе… И… Он уже в атмосфере!!! И… Совсем рядом!!! Снижается, словно гигантский заходящий на посадку самолет. Сияет, даже сквозь многочисленные встроенные светофильтры, нестерпимо-белым светом.

Дракон? Феникс? Жар-птица? – беспорядочно заметались мысли. Вдруг на лбу выступили крупные капли пота. Давно забытый, нереализующийся, теоретически подконтрольный, появился… страх! ужас!!!

Плазма! Это же плазма! Сейчас здесь все вскипит! – ноги предательски ослабли. Астроном мог лишь смотреть в небо, отдавая последний долг цивилизатора, хоть как кинокамера.

Вытянутое тело медленно изгибается. Эластичными шипами пританцовывают четкие, словно нарисованные языки пламени. Вокруг то и дело вспыхивают короткие желто-красные радуги. Четыре длинных огня, будто заостренные крылья чудовищной стрекозы, накрыли техноравнину. Тени под квадратами батарей резкие, графитно-черные в световых оковах. Отблески на сияющих фотоэлементах неясные, словно отраженный свет сметает поток встречных фотонов. Кончики крыльев слегка изогнулись, затрепетали…

– Кембридж! – в голове, словно вечевой колокол, бухнул могучий голос.

– Да, да! – встрепенулся впавший в прострацию техник-астроном.

– Смотри за приборами! Видишь, я отменил сегодня ночь! Срочно переводи станцию в дневной режим! Активируй аварийное охлаждение. Иначе, хоть я и поменял тепло на свет, завтра половину батарей менять придется!

– Что? Что?!

– Должок надо отдать рисковым ИнКам. Пусть энергией подпитаются!

В тот же миг в недрах комплекса Земля в рабочих файлах системы пропал Владимир 2 ТП5948 м и появился Владимир Пл-1. И, словно облегченный вздох вычислителей, бойко застрекотал счетчик рейтинга.

Младший научный сотрудник Института прогнозирования Петр Спиноза опоздал на заседание.

По длинному коридору крался на цыпочках, а у дверей кабинета остановился. Взялся за ручку, тут же отдернулся. Несколько раз сосчитал до десяти, потом два раза – до тридцати. Но эти ухищрения оказались бесполезны. Тогда Петр задержал дыхание. Дождавшись, пока в глазах не вспыхнут синие искры, встряхнул плечами и одновременно выдохнул. Но и это не помогло ему набраться решимости и войти в кабинет, под укоризненные взгляды. Дверь была неодолимой преградой. Петр снова начал считать. Открыть дверь он решился лишь минут через десять, уже окончательно измученный. Все, конечно же, уставились на него, и Спиноза с ужасом представил, кого они видят: раскрасневшегося от дыхательных упражнений, растрепанного молодого мужчину в измятом сером костюме и испачканных до колен брюках – пока бежал от станции метро, несколько раз влетал в лужи.

– Извините, – сдавленно сказал Петр и постарался скорее проскочить на свободное место.

По пути ударился о стул доцента Тетеревлевой, да так, что чуть не свернул, зашиб коленку и до крови прокусил губу, сдерживая вскрик.

Сел с пылающим лицом и долго не слышал докладчиков.

Ну вот, опять, думал Петр, опустив голову. Сначала какая-то дура в метро. Почему именно ко мне прицепилась погадать? Что она во мне увидела? На других не посмотрела. И слякоть эта, туфли грязнущие, брюки уляпаны. Другие вообще носят белое – и ничего. Ни пятнышка. Другим за себя не стыдно. Почему тогда я всегда красный как рак, смешной и глупый? Комплекс какой-то. А как лечить – не знаю. Или не надо?

Вчера, когда Петр смотрел выступление известного научного деятеля, он снова поймал себя на том, что не столько слушает, о чем тот говорит, как переживает, что вдруг собьется, закашляется, матернется нечаянно или чихнет – а из носа вдруг выпрыгнет зеленое, блестящее…

Интересно, как себя чувствует президент, который всегда на виду, которому волей-неволей приходится постоянно следить за собой, то есть держать себя в страшном, мучительном напряжении круглые сутки? Петр был уверен, что сам бы непременно либо упал на бесконечной ковровой дорожке, не выдержав прицела сотен камер, либо чего-нибудь ляпнул невпопад, либо ширинку забыл застегнуть…

Галстук всегда душил его, а рубашка острым краем воротничка впивалась в кадык, отчего на горле противная складка. Но если ослабить узел и расстегнуть верхнюю пуговичку, сразу вид неряшливый. Другим легкая небрежность только на пользу, а вот ему…

Когда Петр разговаривал с кем-нибудь, он почти не дышал: боялся, вдруг изо рта пахнет… Да и потом, после разговора, долго обкатывал уже сказанное, сердясь, что говорил такие глупости и вообще был не самым приятным собеседником.

Нельзя оставаться всегда и во всем абсолютно безупречным, вот в чем заключается истинная трагедия жизни, отчаивался Петр под монотонный доклад профессора Абрамова. Или можно? И тогда это лишь его личная трагедия? Другим подобные мысли, наверное, не приходят. Или приходят? Как можно успевать следить за всем и не рехнуться при этом, мало того, сохранить приятное расположение духа? Каждое требуемое от него мелкое и незначительное действие, называемое им «безупречинка», не сложно, но в совокупности они представляют собой огромный гудящий рой. Их было слишком много, и они впивались в него сотнями, тысячами, миллионами острых жал, вызывая немилосердный зуд. И каждый день, каждый миг в его сознание, в его мозг, даже в его тело впивались эти отравленные иглы! А безжалостный мир и столь же безжалостная жизнь без устали порождали мириады новых задач. Столько всего мелкого и разного требуется человеку, чтобы быть безупречным! Ему не стать таким, совершив одно, два, пять или десять крупных деяний или даже свершений, нет! Все силы он тратит на то, что удовлетворяет необходимость ежесекундно следовать всем этим мелочам и постоянно следить за ними и за собой. Дважды в день менять носки, стирать, ходить к парикмахеру, мучительно бриться, чистить зубы, не забывая тщательно смывать пасту со щек, пользоваться освежителем дыхания и стараться не брызгать слюной при разговоре. Следить за чистотой тела и костюма, за складками на рубашке и галстуком в тон. В общении надо уделить недюжинное внимание тому, о чем говоришь. Приходится постоянно себя контролировать! Следить за осанкой и походкой, вовремя стричь ногти и постоянно помнить, помнить, помнить обо всех остальных миллионах подобных задач! Его жизнь – это непрерывная изматывающая борьба с все новыми и новыми безупречинками, но даже если научишься следовать и выполнять все прежние – жизнь выпустит новые рои микроскопических жалящих существ! И они, эти мелкие беспокойные насекомые, немедленно расползутся по всему сознанию, снова и снова вызывая этот ужасный, сводящий с ума зуд. Принимаешь пищу? Следи! Идешь? Следи! Попал в лужу? Надо было лучше следить! Даже когда спишь – расслабиться нельзя, сотни миллионов насекомых ползают, щекочут, требуют внимания! Когда рассчитываешь день – учитывай все факторы, неучтенные с легкостью собьют график, и все полетит кувырком, и ты, опоздавший и жалкий, в грязных до колена штанах, будешь мучиться перед закрытой дверью… Кстати, была ли у него застегнута ширинка, когда он зашел? Не забывать следить за молнией на брюках!