— Как поохотились? — спрашивает Мунов. — Без приключений?

— Спасибо, председатель, — отвечает Лянсо. — Для меня прямо неожиданность. Вышел встретить. Спасибо. Серафима говорит, никак Мунов стоит. Я не поверил ей. Ничего, поохотились нормально. Тридцать соболей взял, харза, колонок есть. Девять кабанов завалил. А Серафима медведя. Одна.

— Молодцом Серафима, — говорит Мунов. — Я тут на днях письмо из Ленинграда получил. Один старинный знакомый просит желчь медвежью прислать. Послал. Пусть лечится. Важно, чтобы человек верил в лекарство. Вы-то как, не хворали?

— Какое там, — сказал Лянсо, рассмеявшись. — Некогда было хворать. Все наши воротились?

— Нет, не все еще. Сини Дункай с сыном где-то запропал. Максима Кукчинка дома нет.

— В поселке-то все живы-здоровы?

— Здоровы, Лянсо, здоровы. Да ты трогай, чего я тебя морожу.

— Это не мороз, — сказал Лянсо. — Морозы остались все там, — махнул он рукой назад на Бикин. — Прямо не верится, добрался…

Он криком поднял собак. Топорик с длинной рукояткой у него покоится на спине меховой рубашки в петле, на голове шапочка с накидкой по плечам, все как полагается. Мунов даже позавидовал ему в душе: давненько сам-то он не облачался в охотничий наряд.

Незаметно утро подобралось. Среди заголубевших снегов там и здесь выступили избы. Улиц в Сияне нет. Домишки разбросаны. Кому где понравилось, кто какой овражек, ручей облюбовал, тот там и построился. Но кажущаяся хаотичность не портит села, наоборот, оно выглядит раскинувшимся широко, в нем просторно, есть место для огородов, палисадников, сараев, кладовок. Кладовки тут строены по-таежному — на столбах, как на сваях. От зверья, от мышей на столбах старые чугуны, старые эмалированные тазы приспособлены. Если мышь и доберется по столбу до верха, то с чугунка или таза, одетого на столб — сваю, мышь соскользнет. Не попасть ей в сарай за поживой. А тут как раз все самое ценное — кабаньи, козьи, медвежьи туши, юкола — вяленая рыба, балыки кеты, симы и нерки. Тут то, без чего ни один дом сутки прожить не может. Если на месяц, на два магазин в селе закроется, никто не пропадет: юкола есть, кабанье мясо тоже не переводится. Мунов и сам живет по тем же законам, никаких излишеств в его доме нет, хотя он и председатель артели. К тому же он коммунист с давних времен партизанской войны. А коммунисту и совсем не положено перед остальными людьми выскакивать.

Дома жена уже хлопотала у плиты. И старуха мать ее сидела на низенькой скамеечке с дымящейся трубочкой во рту, катала в руках катыши из белого теста. Она скатает катышек и в кастрюлю его — под пар.

— Дай-ка чего-нибудь пожевать, — сказал Мунов жене.

— Сейчас будет хлеб, — сказала старуха. — Вчера не купили. Это все из-за кино вашего.

— Где это ты пропадал? — спросила жена.

— Лянсо Кукченка встретил.

— Воротился, с Серафимой? Поживу хорошую, поди, привез.

— Куда же денешь ее, Серафиму, — сказал Мунов со смешком. — Полные нарты добра приволок.

— О-о! Ну теперь им хватит на жизнь, — сказала старуха с завистью и пустила разок-другой дым из трубочки на длинном тоненьком черенке. — Молодец Лянсо. Он ведь нам родственником приходится. Ты знаешь это, Иван?

— Знаю, знаю, — проворчал Мунов с недовольством. Он прошел в большую комнату, заставленную ящиками с цветами. Цветов в доме много — фикусы, девичьи сережки, даже пальма растет. Это все жениных рук пестуны. В комнате от них весело, будто отсюда и не уходило лето. Мунов сел за стол, и жена подала ему полную миску картошки с тушеным мясом. От мяса исходил запашок, как от острого сыра. В этом-то и есть весь смак. Мунов принюхался к блюду и, как острогу в рыбину, с тем же наслаждением вонзил в жаркое вилку.

…В конторе к этому часу полно народа. Тут ведь так — надо не надо все в контору лезут, как в клуб за новостями — кто приехал, да что привез, да скоро ли самолет с почтой навестит, какие новые киноленты ожидаются, да в которой-то избе ночью вроде бы бубен постукивал. Все отлично знают в которой. Этот вопрос задан, между прочим, вскользь, для подогрева беседы.

В кабинетике у Мунова с угла на угол, как флажки праздничные, меховые гирлянды соболей. Он и сидит под этим драгоценным мехом. Тут, наверное, на тысячи богатства. Все, кто заходит в кабинет к Мунову, нагибают голову перед гирляндочками, точно в преклонении перед трудом охотников. А другой зайдет и увидит своих, вспомнит, расскажет, как он гонялся за тем вон «подлецом». «Уж он хитрил, хитрил, — смеется рассказчик, — а попал-таки в мои руки». Мунов слушает такие рассказы с удовольствием, глаз не спустит с рассказчика, и удивительно ярко все видится ему, как и что там в тайге происходило.

Еще по пути сюда, повстречавшись с ребятишками, Мунов сказал им:

— Ну, который из вас побойчее на ногу? Позовите ко мне Тайхея Кинчуга. Небось дрыхнет еще!.. Поднимайте его за ноги.

Теперь он ждал его, Тайхея Кинчугу, поглядывая то на дверь, а то в окошко за спиной. Как и предполагал Мунов, Тайхей прибежал заспанный. Черная шевелюра его еле умещалась под кепкой. На нем лыжные шаровары и удыгейские ботинки с острым загнутым носочком, на плечах внакидку ватник.

— Вы меня звали, Иван Петрович?

— Так точно. Садись-ка на минутку.

Тайхей осторожно опустился на скамейку. Раскосые темные глаза его искали на лице Мунова ответ, зачем он позван. Но он делал вид, что ничего его не интересует, и старался подчеркнуть свою беспечность. Мунову была противна напускная дурашливость парня.

— Вот что, Тайхей, завтра мы с тобой отправимся в Олон. А там еще чуть подальше — в Красный Яр поедем. Я тебя там оставлю лес валить.

— А почему меня? В поселке без меня народу много.

— Да я знаю… В поселке народу хватает. Я хочу, чтобы ты маленько охладился.

— Почему охладился, товарищ Мунов? У меня температуры нет.

— Ты со мной не спорь, — твердо сказал Мунов. — Ты что, хочешь нас оставить без медицинской помощи? Чего ты девчонке по ночам спать не даешь? Как дятел, до утра ей в окно тюкаешь. Она послушает, послушает и сбежит. В нашу даль потом не скоро человека доищешься. Так любовь не завоевывают, — сердясь, сказал Мунов, — измором. Что, ты забыл, как девчат обхаживают?!

И Тайхей совершенно переменился, обмяк, запечалился.

— Изюбры еще не так кричат, — вдруг выпалил он, не найдя, что другое ответить Мунову.

— Вон что, значит, ты в изюбра играешь. Так они бьются между собой. Это ты тоже должен знать. Вот я старый изюбр, а ты молодой. И мы с тобой схватились. И я тебе говорю — не смей трогать фельдшерку. Не смей у нее под окнами стоять, в двери скрестись, иначе я об тебя хорошую палку обломаю.

— Не я, так другие будут. Она всем ребятам нравится.

— Вот и пусть она выбирает, который из вас ей по душе. Короче говоря, приказ мой остается в силе — завтра мы с тобой едем в Олон. Запасись продуктами, там придется пожить. Все, Тайхей, ступай.

Мунов посидел, подумал, правильно ли он его отчитал. Он всегда имел привычку пройтись взглядом назад, так еще старики учили, старики удегейцы, эвенки, — не бросай дорогу, по которой прошел, оглянись назад, запомни ее. Он не нашел ничего такого, за что бы следовало себя укорить. Тогда он запер на ключ стол и, нагибаясь под меховыми гирляндами, вышел в соседнюю комнату.

— Клепку возят сегодня? — спросил он у конторщика.

— Возят, — сказал тот. — На трех подводах.

— Я пройду в лес, — сказал Мунов. — Они где теперь валят кедры?

— Чуть подальше Тигрового ключа, — сказал конторщик.

— Ну, так я там буду. Это я на всякий случай.

И он пошел через поселок к лесу, потом свернул на санную дорогу и пошагал по ней неторопливо, оглядывая по краям желтые от неопавшей листвы дубняки, — дубки так и простоят, как лисы, в рыжей листве над снегами до самой весны. Лес был той стихией для Мунова, среди которой он вырос, дожил до старости. В самой запутанной чаще, когда и стволов-то не видно, он мог безошибочно разобраться, где тут актинидия, где лимонник, аралия, клен, где заплелась виноградная лоза. В лесу он всегда отдыхал душой, как другой человек отдыхает дома на своей постели или на диване перед телевизором. А он здесь отдыхал, отдыхал сердцем. Мысли улетучивались из головы, он шел и думал только о том, что видит. Лес заманивал в свою чащу под зеленые шапки кедров. Весенней прелью доносило оттуда из глубин. Потом он услышал стук топоров и приглушенное журчание пил. Но еще раньше он учуял аромат колотой древесины. Он прошел туда по снегу, по разбросанным веткам, к первой группе людей, громко, в голос спросил: