Странник уже уходил. Он буркнул, не оборачиваясь:
— Значит, сделаем так, чтобы бутерброды не падали… Или вообще обойдемся без бутербродов, — добавил он уже на пороге.
С тех пор прошло сорок лет.
Все началось на Пандоре. И конечно, все началось со случайности. Вероятно, это была неизбежная случайность. Вероятно, она должна была рано или поздно произойти.
Лев Абалкин работал на Пандоре уже двенадцать лет. Сначала он был рабом, потом шпионом малого жреца, потом малым жрецом, потом Невидимым первого разряда и наконец стал Большим Жрецом. За эти 12 лет он сто раз назначал своему связному рандеву на Белом Лбу и сто раз предупреждал его, что нельзя отходить от вертолета — надо сажать машину точно в обозначенный круг и сидеть в кабине, дожидаясь Льва. И Тристан почти всегда так и делал. Но от Базы до Белого Лба было 8 часов лету. У него затекали ноги, и хотелось размяться. Кроме того, Лев иногда опаздывал на час или даже больше, и ждать его в кабине было скучно. И кроме того, окрестности Белого Лба — одно из самых красивых и безопасных на вид мест Пандоры. Было трудно удержаться и не посидеть на краю скалы, свесив ноги, любуясь игрой красок в клубящихся облаках Сухих Джунглей. Тристан не удерживался. Двадцать раз ему сошло, а потом случилось неизбежное.
Когда Лев — на этот раз точно, минута в минуту — вышел к подножью Белого Лба, Тристан лежал ничком в пышной полосатой траве и был без сознания.
По-видимому, он прилетел несколько раньше и вышел из кабины размяться. По-видимому, он стоял на краю скалы и благодушно озирался, не зная, разумеется, что в этот самый момент мимо проходит патрульный отряд Боевых Слизней. Он, вероятно, так ничего и не успел понять, когда из мерцающей листвы певуче звеня поднялись метательные диски и прошли рядом с ним, чуть только коснувшись, чтобы сделать четыре ритуальных разреза — наискосок через живот и по связкам обеих ног. Он сильно расшибся, упав с высоты десяти метров, и внутренности его выпали.
Слизни были еще здесь, в зарослях. Лев чувствовал их испуганные взгляды. Белый Лоб был табу. Они только совершили обряд очищения и не более того, но они, конечно же, чувствовали, что здесь что-то не так. Племя Слизней многому научилось за последние 6 лет, а Боевые Слизни были самые сообразительные среди своего народа.
Лев вскарабкался к вертолету, держа Тристана на плече. Первым делом он распаковал тюк с медикаментами (ради которого и должно было состояться рандеву), достал то, что могло помочь — хотя бы остановить кровотечение, хотя бы нейтрализовать яд, хотя бы смягчить шок — и сделал все, что было в его силах. Потом он поднял вертолет и погнал его в сторону Базы.
Он думал только о том, чтобы спасти Тристана, но вдруг понял, что даже как-то рад случившемуся. Он хотел на Базу. Он хотел домой. Он вдруг с каким-то истерическим неистовством ощутил адское нежелание возвращаться в Храм. 12 лет, думал он. Хватит. Теперь я больше не вернусь. Я наладил там все, что можно было наладить. Андрей станет Большим Жрецом. Машина смазана и запущена. Теперь она пойдет и без меня. У вас больше нет причин меня задерживать. Хватит…
Тристан бредил. Собственно, он умирал, но яд куффу, которым смазаны метательные диски, убивая его, не давал ему умереть спокойно. Убивая, яд куффу заставляет говорить. И Тристан говорил. По-видимому, он разговаривал с Джонатаном Гиббсом, начальником Базы. Он называл его по-дружески Джонтом, и Лев слышал этот разговор так, словно Тристан говорил с шефом по телефону.
Он давно не водил вертолета, лет пять. Это не забывается, но настоящая сноровка пропадает. А ему надо было провести машину напрямик, кратчайшим путем и с максимальной скоростью. Надо было успеть значительно быстрее, чем за обычные крейсерские 8 часов. Управление отнимало почти все его внимание, потому что он прокладывал курс над зоной вертикальных потоков и машину неимоверно трясло и норовило завалить на борт. Но в конце концов он обратил внимание на бред Тристана и очень скоро понял, что Тристан повторяет все время одно и то же и говорит именно о нем, о Льве Абалкине.
Вот что говорил Тристан:
— Я умираю… Не спорьте, Джонт, на этот раз мне не выкарабкаться. Слушайте. Да слушайте меня, черт побери!.. Лев не должен вернуться на Землю. Да, Лев Абалкин… Я знаю, что он просит отпуск… Знаю… Знаю! На Землю он возвратиться не должен. В крайнем случае — Курорт. Да куда угодно, только не на Землю… Это неважно… Это неважно, я говорю!.. Хорошо, если вы не сумеете… Да-да, я об этом и говорю: если вы не сумеете его удержать здесь, немедленно сообщите на Землю: триста семьдесят — семьсот сорок — три нуля — Европа… (Он повторял этот номер раз пять подряд.) Это неважно. Вы только сообщите, куда он направляется — и все. Но заклинаю вас — только не на Землю! Ему нельзя на Землю… Вы запомнили номер? (Пауза.) Да. Правильно. Прощайте.
Тристан замолкал и через минуту начинал все сначала — почти теми же словами и с теми же интонациями. Он очень мучился, и то о чем он говорил, мучило его, кажется, даже сильнее, чем рана и яд куффу.
Лев попытался вмешаться в этот разговор, хотя и знал, что это бесполезно — для того, кто умирает от куффу, существует только внутренний мир, мир его умирания. Тристан его не слышал — он только все время повторял одно и то же, самое главное для себя, более важное, чем смерть — так всегда бывает с теми, кто умирает от куффу. Через два часа он замолчал — яд парализовал речь.
Перелет занял пять с половиной часов. Посадив машину прямо на крышу госпиталя, Лев подождал, пока Тристана унесут, а потом спустился в столовую и поел. Голова у него трещала так, что он ничего вокруг не видел и не замечал. Он пошел в административный корпус и попросил приема у шефа. Только здесь он заметил, что от него шарахаются, и сообразил, что у него на лице обычная Маска Ужаса. Но он не стал менять лица и в таком виде прошел к Джонатану Гиббсу.
— Я больше не могу, — сказал он ему— Я возвращаюсь домой. Сегодня. Сейчас.
— Да, — сказал Джонатан Гиббс, стараясь на него не смотреть. Губы у него непроизвольно подергивались. — Да-да… Конечно.
— Я в двадцатый раз вас об этом прошу, — сказал Лев. — Вы, по-моему, хотите, чтобы я к дьяволу загнулся здесь.
— Господи, — сказал Гиббс, совсем закрывая глаза. — Да о чем речь! Поезжайте, конечно. Поезжайте…
— Эта история меня доконала, — сказал Лев. — Я больше не могу. Андрей останется за меня. Он полностью в курсе всех дел…
Гиббс молча кивал и кивал головой как китайский болванчик, а потом сказал умоляюще:
— Лев, милый, вы не можете… свое лицо… зачем это вам сейчас?..
— Простите, — сказал Лев и привел свое лицо в порядок. Через три часа он внерейсовым „призраком“ улетел на Землю.
Никто его не задерживал, даже и не пытался. Тристан, полностью парализованный, лежал в госпитале, врачи обещали, что он будет жить.
Собственно, черновик от последующих вариантов отличается только редкой, кое-где, стилистической правкой. В большинстве случаев Авторы добавляют выразительности тексту, используя для этого повтор. „Никаких силовых контактов“, — говорит Сикорски. Авторы усиливают: „Никаких силовых контактов. Вообще никаких контактов“. Точно так же, когда Каммерер вспоминает данные листа № 1, в черновике он вспоминает только начало: „Профессиональные склонности: зоопсихология, театр, этнолингвистика“. Потом Авторы дополняют: „Профессиональные склонности: зоопсихология, театр, этнолингвистика… Профессиональные показания: зоопсихология…“
ИЗДАНИЯ
ЖВМ впервые был опубликован в журнале „Знание — сила“ в 1979–1980 годах, два года спустя — в сборнике „Белый камень Эрдени“. После этого ЖВМ выдержал много переизданий в авторских сборниках в региональных издательствах: с ОО, ВНМ и ХВВ (Кишинев: Лумина, 1983), с ПКБ и рассказами (Рига: Лиесма, 1986), с ПНВС и ПИП (Фрунзе: Мектеп, 1987), с ОО и ВГВ (Томск: кн. изд-во, 1989)… Но особенно популярность ЖВМ заметна по региональной печати того времени: „Ленинец“ (Уфа, с декабря 1981 по август 1982), „Волжский комсомолец“ (Куйбышев, с июля 1982 года по январь 1983), „Молодой дальневосточник“ (Хабаровск, с ноября 1985 по апрель 1986)…