На заседании съезда советов 9 июня Троцкий спрашивал, каким образом могло случиться, что "в этом образцовом Черноморском флоте, который разослал по всей стране патриотические депутации, в этом гнезде организованного патриотизма, могла проявиться в столь критический момент такого рода вспышка? Что это показывает"? Ответа он не получил.
Безначалье и безголовье в армии истерзали всех: солдат, командиров и комитетчиков. Всем нестерпимо нужен был какой-нибудь выход. Верхам казалось, что наступление преодолеет бестолковщину и внесет определенность. В известном смысле это было верно. Если Церетели и Чернов высказывались в Петрограде за наступление, соблюдая все модуляции демократической риторики, то на фронте комитетчики должны были рука об руку с офицерством открыть борьбу против нового режима в армии, без которого немыслима была революция, но который был несовместим с войной. Результаты поворота сказались очень скоро. "С каждым днем члены комитета заметно правели, -- рассказывает один из морских офицеров, -- но в то же время было очевидно падение их авторитета среди матросов и солдат". Однако же для войны нужны были именно солдаты и матросы.
Брусилов, с одобрения Керенского, встал на путь формирования ударных батальонов из добровольцев, открыто признавая тем небоеспособность армии. К этому делу немедленно же примкнули самые разнообразные, чаще всего авантюристские элементы, вроде капитана Муравьева, который впоследствии, после октябрьского переворота, переметнулся к левым эсерам, чтобы затем, после бурных и в своем роде блестящих действий, изменить советской власти и пасть от пули, не то большевистской, не то собственной. Незачем говорить, что контрреволюционное офицерство с жадностью ухватилось за ударные батальоны как за легальную форму для собирания своих сил. Идея не встретила, однако, почти никакого отклика в солдатских массах. Искательницы приключений создавали женские батальоны "черных гусар смерти". Один из таких батальонов явился в октябре последней вооруженной силой Керенского при защите Зимнего дворца. Но все это мало могло помочь делу сокрушения германского милитаризма. Между тем задача была поставлена именно так.
Наступление, обещанное ставкой союзникам на раннюю весну, откладывалось с недели на неделю. Но теперь Антанта решительно не соглашалась на дальнейшие отсрочки. Вымогая немедленное наступление, союзники не стеснялись в средствах. Наряду с патетическими заклинаниями Вандервельде применялись угрозы приостановить поставку боевых припасов. Итальянский генеральный консул в Москве заявил в печати, не итальянской, а русской, что в случае сепаратного мира со стороны России союзники предоставят Японии свободу действий в Сибири. Либеральные газеты, не римские, а московские, с патриотическим восторгом печатали наглые угрозы, передвигая их с сепаратного мира на оттяжку наступления. Союзники не церемонились и в других отношениях: присылали, например, заведомо бракованную артиллерию
-- 35 % орудий, полученных из-за границы, не выдержали двухнедельной умеренной стрельбы. Англия зажимала кредиты. Зато Америка, новая покровительница, без ведома Англии предоставила Временному правительству под будущее наступление кредит в 75 миллионов долларов.
Поддерживая вымогательства союзников и ведя бешеную агитацию за наступление, русская буржуазия сама отказывала этому наступлению в доверии, не подписываясь на заем свободы. Низвергнутая монархия тем временем воспользовалась случаем, чтобы напомнить о себе: в заявлении на имя Временного правительства Романовы выразили пожелание подписаться на заем, но прибавили, что "размер подписки будет стоить в зависимости от того, будет ли казна давать деньги на содержание членов царской семьи". Все это читала армия, которая знала, что большинство Временного правительства, как и большинство высшего офицерства, по-прежнему надеется на восстановление монархии.
Справедливость требует отметить, что в лагере союзников не все соглашались с Вандервельде, Тома и Кашеном, толкавшими русскую армию в пропасть. Были и предостерегающие голоса. "Русская армия -- лишь фасад, -- говорил генерал Петен, -- она разрушится, если тронется с места". В таком же смысле высказывалась, например, американская миссия. Но победили другие соображения. Надо было выбить душу из революции. "Германо-русское братание, -- объяснял позже Пенлеве, -- производило такие опустошения (faisait de tels ravages), что оставить русскую армию неподвижной, значило рисковать, что она быстро разложится".
Подготовка наступления по политической линии велась Керенским и Церетели сперва втайне даже от ближайших единомышленников. В то время как полу посвященные лидеры продолжали еще разглагольствовать об обороне революции, Церетели все решительнее настаивал на необходимости для армии быть готовой к активным действиям. Дольше других сопротивлялся, т. е. кокетничал, Чернов. В заседании Временного правительства 17 мая "селянского министра", как он себя именовал, допрашивали с пристрастием, верно ли, что он на митинге без необходимого сочувствия выразился о наступлении. Оказалось, что Чернов выразился так: "Наступление его, политика, не касается, это дело стратегов на фронте". Эти люди играли в прятки с войной, как и с революцией. Но только до поры до времени.
Подготовка наступления сопровождалась, разумеется, усилением борьбы с большевиками. Их все чаще обвиняли в стремлении к сепаратному миру. Возможность того, что сепаратный мир окажется единственным выходом, лежала в самой обстановке, т. е. в слабости и истощенности России по сравнению с другими воюющими странами. Но никто еще не измерил силы нового фактора: революции. Большевики считали, что избегнуть перспективы сепаратного мира можно лишь в том случае, если смело и до конца противопоставить силу и авторитет революции войне. Для этого нужно было прежде всего разорвать союз с собственной буржуазией. 9 июня Ленин заявил на съезде советов: "Когда говорят, что мы стремимся к сепаратному миру, то это неправда. Мы говорим: никакого сепаратного мира, ни с какими капиталистами, прежде всего с русскими. А у Временного правительства есть сепаратный мир с русскими капиталистами. Долой этот сепаратный мир!" "Аплодисменты", -- отмечает протокол. Это были аплодисменты небольшого меньшинства съезда, и именно поэтому особенно горячие.
В Исполнительном комитете у одних не хватало еще решимости, другие хотели прикрыться наиболее авторитетным органом. В последний момент постановлено было довести до сведения Керенского о нежелательности отдавать приказ о наступлении до решения вопроса съездом советов. Заявление, внесенное на первом же заседании съезда фракцией большевиков, говорило, что "наступление может лишь окончательно дезорганизовать армию, противопоставляя одни ее части другим", и что "съезд должен дать немедленный отпор контрреволюционному натиску или взять на себя ответственность за эту политику целиком и открыто".
Решение съезда советов в пользу наступления было только демократической формальностью. Все было уже готово. Артиллеристы давно держали на прицеле неприятельские позиции. 16 июня в приказе по армии и флоту Керенский, со ссылкою на верховного главнокомандующего, "обвеянного победами вождя", доказывал необходимость "немедленного и решительного удара" и заканчивал словами: "Приказываю вам -- вперед!"
В статье, написанной накануне наступления и комментировавшей заявление большевистской фракции на съезде советов, Троцкий писал: "Политика правительства в корне подрывает возможность успешных военных действий... Материальные предпосылки наступления крайне неблагоприятны. Организация продовольствия армии отражает собою общую хозяйственную разруху, против которой правительство нынешнего состава не может предпринять ни одной радикальной меры. Духовные предпосылки наступления неблагоприятны в еще более высокой степени. Правительство... вскрыло перед армией... свою неспособность определять политику России независимо от воли империалистических союзников. Результатом не могло не явиться прогрессирующее разложение армии... Массовое дезертирство... перестает в настоящих условиях быть простым результатом порочной индивидуальной воли, а становится выражением полной неспособности правительства спаять революционную армию внутренним единством целей..." Указав далее, что правительство не решается "на немедленное упразднение помещичьего землевладения, т. е. на единственную меру, которая убедила бы самого отсталого крестьянина, что эта революция есть его революция", статья заключала: "в таких материальных и духовных условиях наступление должно неизбежно получить характер авантюры".
