Одна за другой вскрывались язвы старого общества, разрушая организм армии. Национальный вопрос, во всех своих видах, -- а Россия была ими богата -- все глубже захватывал солдатскую толщу, которая больше чем наполовину состояла не из великороссов. Национальные антагонизмы по разным линиям сплетались и пересекались с классовыми. Политика правительства в национальной области, как и во всех остальных, была колеблющейся, путаной и потому казалась вдвойне вероломной. Отдельные генералы заигрывали с национальными формированиями, вроде "мусульманского корпуса с французской дисциплиной" на румынском фронте. Новые национальные части действительно оказывались обычно устойчивее частей старой армии, ибо были сформированы вокруг новой идеи, под новым знаменем. Этой национальной спайки хватало, однако, не надолго: ее разрывало в дальнейшем развитие классовой борьбы. Но уже самый процесс национальных формирований, грозивший охватить половину армии, переводил ее в текучее состояние, разлагая старые части, прежде чем успели сложиться новые. Так беды шли со всех сторон.
Милюков в своей "Истории..." пишет, что армию губил "конфликт между идеями "революционной" и нормальной военной дисциплины, между "демократизацией" армии и сохранением ее боеспособности", причем под "нормальной" дисциплиной надлежит понимать ту, которая была при царизме. Историк должен был бы знать, казалось, что всякая большая революция несла гибель старой армии в результате столкновения не абстрактных принципов дисциплины, а живых классов. Революция не только допускает суровую дисциплину в армии, но и создает ее. Однако эту дисциплину не могут устанавливать представители класса, свергнутого революцией.
"Ведь очевидный же факт, -- писал 26 сентября 1851 года один умный немец другому, -- что дезорганизованная армия и полное разложение дисциплины являлись как условием, так и результатом всякой победоносной революции". Вся история человечества установила этот простой и неоспоримый закон. Но вслед за либералами и русские социалисты, имевшие за своей спиной 1905 год, не поняли этого, хотя не раз называли своими учителями двух немцев, из которых один был Фридрих Энгельс, а другой -- Карл Маркс. Меньшевики всерьез верили, что армия, произведшая переворот, будет под старым командованием продолжать старую войну. Большевиков эти люди называли утопистами.
Генерал Брусилов очень отчетливо охарактеризовал в начале мая, на совещании в ставке, состояние командного состава: 15--20% приспособились к новым порядкам по убеждению; часть офицеров начала заигрывать с солдатами и возбуждать их против командного состава; большинство же, около 75%, не умело приспособиться, обиделось, спряталось в свою скорлупу и не знает, что делать. Подавляющая масса офицерства была к тому же никуда не годна с чисто военной точки зрения.
На совещании с генералами Керенский и Скобелев изо всех сил извинялись за революцию, которая, увы, "продолжается" и с которой приходится считаться. На это черносотенный генерал Гурко возразил министрам нравоучительно: "Вы говорите -- "революция продолжается". Послушайте нас... Приостановите революцию и дайте нам, военным, выполнить до конца свой долг". Керенский изо всех сил рвался генералам навстречу, пока один из них, доблестный Корнилов, чуть не задушил его в своих объятиях.
Соглашательство во время революции есть политика лихорадочных метаний между классами. Керенский был воплощенным метанием. Поставленный во главе армии, которая вообще немыслима без ясного и отчетливого режима, Керенский стал непосредственным орудием ее разложения. Деникин приводит любопытный список смещений лиц высшего командного состава, не попавших в точку, хотя никто, собственно, не знал, и меньше всего сам Керенский, где эта точка находится. Алексеев уволил главнокомандующего фронтом Рузского и командующего армией Радко-Дмитриева за слабость и попустительство комитетам. Брусилов по таким же мотивам удалил перетрусившего Юденича. Керенский уволил самого Алексеева и главнокомандующих фронтами Гурко и Драгомирова за сопротивление демократизации армии. По такой же причине Брусилов устранил генерала Каледина, а впоследствии сам был уволен за чрезмерное потакательство комитетам. Корнилов ушел с командования петроградским округом из-за неспособности ужиться с демократией. Это не помешало его назначению на командование фронтом, а затем и на верховное командование. Деникин был снят с поста начальника штаба Алексеева за явно крепостническое направление, но вскоре же был назначен главнокомандующим Западным фронтом. Эта чехарда, свидетельствовавшая, что наверху не знают, чего хотят, спускалась по ступеням вниз, до роты, и ускоряла распад армии.
Требуя от солдат повиновения офицерам, комиссары сами не доверяли им. В самый разгар наступления, на заседании Совета в Могилеве, в резиденции ставки, в присутствии Керенского и Брусилова, один из членов Совета заявил: "88% офицеров ставки своими действиями создают опасность контрреволюционных проявлений". Для солдат это не было тайной. Они имели достаточно времени узнать своих офицеров до переворота.
В течение всего мая донесения командного состава, снизу доверху, варьируют одну и ту же мысль: "Отношение к наступлению в общем отрицательное, особенно в пехоте". Иногда прибавляли: "Несколько лучше в кавалерии и довольно бодрое в артиллерии".
В конце мая, когда войска уже развертывались для наступления, комиссар при 7-й армии телеграфировал Керенскому: "В 12-й дивизии 48-й полк выступил в полном составе, 45-й и 46-й полки в половинном составе строевых рот; 47-й отказывается выступать. Из полков 13-й дивизии выступил почти в полном составе 50-й полк. Обещает выступить завтра 51-й полк; 49-й не выступил по расписанию, а 52-й отказался выступить и арестовал всех своих офицеров". Такая картина наблюдалась почти повсюду. На донесение комиссара последовал ответ правительства: "45-й, 46-й, 47-й и 52-й полки расформировать, подстрекавших к неповиновению офицеров и солдат предать суду". Это звучало грозно, но не пугало. Солдаты, не желавшие воевать, не страшились ни расформирования, ни суда. При развертывании приходилось нередко пускать одни части против других. Орудием репрессий служили чаще всего казаки, как и при царе, но теперь ими руководили социалисты: дело ведь шло об обороне революции.
4 июня, менее чем за две недели до начала наступления, начальник штаба ставки доносил: "Северный фронт еще находится в состоянии брожения, братание продолжается, отношение к наступлению в пехоте отрицательное... На Западном фронте положение неопределенное. На Юго-Западном отмечается некоторое улучшение настроения... На Румынском особого улучшения не наблюдается, пехота наступать не желает".
11 июня 1917 года командир 61-го полка пишет: "Мне и офицерам остается только спасаться, так как приехал из Петрограда солдат 5-й роты, ленинец... Много лучших солдат и офицеров уже бежало". Появления одного ленинца в полку оказалось достаточно, чтобы офицерство начало разбегаться. Ясно, что приезжий солдат играл роль первого кристалла в насыщенном растворе. Не надо, впрочем, думать, что речь идет непременно о большевике. В это время командный состав называл ленинцем всякого солдата, который смелее других поднимал голос против наступления. Многие из этих "ленинцев" еще искренне верили, что Ленин прислан Вильгельмом. Командир 61-го полка пытался испугать своих солдат карами со стороны правительства. Один из солдат возразил: "Свергли прежнее правительство, сковырнем и Керенского". Это были новые речи. Они питались агитацией большевиков, далеко опережая ее.
Из Черноморского флота, который находился под руководством эсеров и считался, в противоположность кронштадтцам, оплотом патриотизма, отправлена была еще в конце апреля по стране особая делегация в 300 человек во главе с бойким студентом Баткиным, который наряжался матросом. В этой делегации многое отдавало маскарадом; но было и искреннее увлечение. Делегация развозила по стране идею войны до победы, но с каждой неделей слушатели становились враждебнее. В то время как черноморцы все более снижали тон своей проповеди наступления, в Севастополь прибыла балтийская делегация, чтобы проповедовать мир. Северяне имели больший успех на юге, чем южане на севере. Под влиянием кронштадтцев севастопольские матросы приступили 8 июня к разоружению командного состава и к арестам наиболее ненавистных офицеров.
