Разумеется, вырезать аппендицит в состоянии любой студент, и Борис когда-то такие операции делал. Но он был терапевтом, а не хирургом, волновался, и ему было совсем не до того, чтобы успокаивать робота. Борис ему даже не ответил. Натянув перчатки (при этом он думал о том, как было бы удобно «сменять» руки и стерилизовать их над горелкой), он решительно взял скальпель и, протянув Карелу зажим, сказал: «После разреза, когда на шраме появится кровь, подашь мне зажим, возьмешь позади себя кэтгут и сделаешь узел так, как я тебе укажу». После этого Борис наметил линию разреза.

И вдруг — драма! Карел на шаг отступил и совершенно растерянным голосом (да, «растерянный» голос был предусмотрен его механизмом) произнес: «Я не могу!». «Что?!» — заорал Борис. «Я не могу, и я даже не могу позволить вам сделать это! Первый Закон: робот не должен причинять вреда человеку…»

О том, чтобы заставить его изменить свое решение, нечего было и думать. Не оставалось ничего другого, как разразиться бесконечной русской бранью, разбудить Питера и искать выход.

Прошло еще 12 часов. В шаре трое удрученных землян: врач, больной, которого необходимо срочно оперировать, и робот (ему тяжелее всех), который не может помочь вскрыть живот человека, не может допустить, чтобы это было сделано. («Если бы только вы ничего мне не говорили! — вздохнул он. — На какое-то время я вышел бы подышать воздухом, в конце концов фтором, и, когда пришел бы назад, все было бы уже в порядке…»)

Лежа на кушетке, Питер изредка стонет от боли и отчаянно размышляет. Сидя друг против друга за столом, Борис и Карел в двадцатый раз перебирают все возможные варианты выхода из тупика и отбрасывают их.

Выпроводить Карела? Это невозможно: теперь, когда он обо всем знает, его главный, самый важный долг, продиктованный Первым Законом, — оставаться на месте, чтобы помешать нанести вред брюшной полости Питера.

Эвакуировать Питера? До ближайшей базы 11 дней пути. Столько он не выдержит.

Вывести Карела из строя? Немыслимо: только он выходит в атмосферу фтора, а следовательно, поддерживает генераторы базы. Если робот перестанет работать, люди погибнут.

«Если бы вы мне ничего не говорили!» — в двадцатый раз «стонет» Карел.

Борис пробует сделать невозможное: отдать приказ достаточно резкий, чтобы уровень его восприятия роботом превзошел глубоко укоренившийся Первый Закон. «Встать! — орет он на робота. — Я тебе приказываю дать мне сделать Питеру операцию!»

Тщетно. Карел пожал бы, если б мог, плечами. Первый Закон сильнее всех, говорит он. В долгой тираде Питер объясняет роботу, куда бы он забил этот Первый Закон — это нелогично, потому что у Карела нет подобного отверстия, и, впрочем, туда не спрячешь Закон. Обезумев от боли и страха, Питер не дает роботу сказать: «И не отвечай, согласно своей глупой логике, понимая все, что тебе говорят, буквально! Попался бы мне этот Азимов!»

Все более и более упрямясь, голосом, который становился все более жалким, Карел не мог не ответить, потому что в него вложена логическая сеть: «Тебе никогда не попадется Азимов, он умер 287 лет назад».

Борис хватает табурет, размахивается и хочет ударить Карела. Но стальная рука останавливает движение. Не столько из-за третьего Закона («Робот должен защищать себя в той мере, в какой этот Закон не противоречит предыдущим»), сколько из-за Первого; если он позволит себя разрушить, люди погибнут.

Борис, побежденный, садится, и бормочет:

— Подлец Азимов!

— Просто он человек, — говорит Карел. — И, к тому же, прошу вас отказаться от того, что вы только что сказали — мое устройство не позволяет мне терпеть грубости!

— Ладно, ладно, — уступает несколько пристыженный Борис, — я ничего не говорил. Но с твоим проклятым Первым Законом, что бы ты сделал в ответ? Набил бы мне морду?

«Я бы выразил крайне резкий словесный протест», — с достоинством ответил Карел. Инженер, который программировал его «моральное чувство», наверняка был из «левых».

Все топчутся на месте, в буквальном и фигуральном смысле этих слов: Борис и робот расхаживают вокруг стола. Изредка уже высказанная гипотеза снова рассматривается и отбрасывается.

Отчаяние нарастает.

Этот момент и выбрал Карел, чтобы мягким голосом спросить: «Вы по-прежнему считаете, Борис, что именно я своей плохой кухней сделал его больным? Вы думаете, что это моя вина?»

Борис в ответ выругался.

Лежащий на кушетке Питер задал роботу вопрос:

«Но что ты сделал из второй части Первого Закона: «…не должен оставаться бездеятельным, если человек подвергается опасности?»

Карел жалобным голосом отвечает: «Она создает меньший потенциал действия, чем первая часть. Но, несомненно, что эта ситуация приводит к конфликту, который должен быть ликвидирован как можно скорее беседой с роботопсихологом, и может быть даже частичным репрограммированием».

Прошло несколько минут. Карел задумчиво повторяет: «Возник конфликт, конфликт, конфликт. Конфликт законов. Для меня это плохо, плохо, плохо, плохо».

Еще несколько минут. Робот мурлычет теперь голосом девчушки: «Плохо, плохо, совсем плохо. Я пойду займусь генераторами. Снаружи я пробуду по крайней мере часа два». И, протянув «руку» Борису, добавляет: «А вы, все это время, будьте благоразумны!»

За два часа, естественно, Питер был оперирован и его жизнь спасена. Робот по этому поводу не сказал ни слова. Он говорил отныне голоском девчушки, и некоторые его логические цепи, казалось, были серьезно повреждены.

При смене персонала базы он получил приказ вернуться вместе с людьми. В астронефе его ждали роботопсихолог и программист, которые им занялись.

Спустя много времени оба специалиста пришли в бар, чтобы вместе с Питером и Борисом пропустить по стаканчику. «Это очень забавно, — сказал психолог. — Робот обезумел гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Будучи нормальным, он должен бы был сопротивляться еще целый день, а это ожидание, естественно, не улучшило бы состояние больного. Если бы я так хорошо вас не знал, я бы поклялся, что он уже начал терять рассудок до конфликта, из-за вашей ошибки. Например, из-за того, что вы его упрекнули, не имея для этого никаких фактов, в нарушении Первого Закона!»

Перевел с французского

Л. Токарев

— Не обманывайте меня, доктор, бога ради! Не надо больше лжи! Уже год, как я живу с этой ложью, я устала от нее…

Не отвечая, доктор Бернштейн прикрыл белую дверь, милосердно скрывшую от их глаз что-то покрытое простынями, возвышавшееся на больничной койке. Затем, взяв молодую женщину под руку, он повел ее по коридору.

— Да, вы правы, он при смерти, — проговорил Бернштейн. — И мы никогда не обманывали вас, миссис Хиллс. Всегда говорили вам чистую правду. Просто я полагал, что вы уже как-то смирились с этим.

— Так-то оно и было, но…

Они остановились у двери, ведущей в скромный кабинет доктора Бернштейна, и женщина высвободила локоть.

— …но когда вы позвонили насчет этого вашего лекарства…

— Видите ли, миссис Хиллс, это совершенно необходимо. Речь идет о сенополине. Мы не даем его без согласия самого больного, а поскольку ваш супруг уже четвертый день в коматозном состоянии…

Бернштейн открыл дверь кабинета, жестом пригласив собеседницу пройти вперед. Миссис Хиллс остановилась в нерешительности, но затем вошла. Доктор уселся на свое место за столом, на котором в беспорядке валялись какие-то бумаги, и, сохраняя бесстрастное выражение лица, терпеливо ждал, пока она займет стул напротив. Он приподнял зачем-то телефонную трубку, затем водворил ее на место, поворошил бумаги на столе, потом соединил обе руки на пресс-папье.

— Сенополин — это очень серьезное средство, — проговорил он наконец. — Лично мне мало доводилось его применять. Вы, быть может, даже слышали отзывы об этом препарате. Они, я бы сказал, противоречивы…