— Тогда пошли.

— Разрешите мне наперед.

Дубок расстегнул верхние пуговицы камзола, чтобы были видны рукоятки пистолетов, поглубже нахлобучил шляпу и, расправив плечи пошире, двинулся в толпу. Ника, не отставая, последовала за ним. Они на ходу увернулись от двух негров, которые несли подвешенную к жерди здоровущую свинью, истошно верещавшую на всю пристань, и начали пробиваться через толпу к выходу в город.

Уверенные действия Дубка, подкрепленные видом его артиллерии, и идущий следом хорошо одетый молодой человек в завитом парике и при шпаге, видимо, дворянин! — производили впечатление на встречных, дорогу им уступали, хоть и не без труда. Нерасторопных Дубок просто брал «на плечо», кто-то гневно оборачивался, раскрывал было рот, но, приглядевшись, замолкал в нерешительности.

Наконец пристань осталась позади.

Они выбрались на широкую и просторную улицу, выложенную тем же тесаным камнем, когда-то белую, как и большинство построек вокруг, а сейчас затертую грязными подошвами сапог, замазанную давлеными банановыми и апельсиновыми корками и ореховой скорлупой. Народа и здесь толкалось порядочно, хотя и меньше, нежели на набережной, да и народ был уже другой. Если на берегу все были заняты каким-то делом, а толкотня и суета были результатом хлопотливой торговой или еще какой-либо деятельности, то здесь, на городской улице, никто и никуда не спешил. Как можно догадаться, это были все матросы со стоявших на рейде кораблей. Беззаботно и бесцельно, в одиночку и группами они бродили по улице, от одного кабачка к другому, или сидели за столиками, вынесенными прямо на мостовую, стучали кружками и бутылками, пили, кричали и пели. Многие поверх рваных грязных рубах натянули щегольские бархатные камзолы — явно с чужого плеча, — обшитые золотыми галунами и дорогими, уже ободранными кружевами. Штаны из пурпурного и лилового шелка, украшенные ручной вышивкой по поясу, были залиты вином и заляпаны сальными пальцами.

Даже много чего повидавший Дубок и тот несколько оторопело озирался вокруг.

— У них, что, праздник сегодня какой?

— Вряд ли, — отозвалась Ника, с великим любопытством разглядывавшая всю эту шумную пеструю толпу. — По-моему, здесь каждый день так.

Они остановились возле длинного двухэтажного дома, сложенного не из камня, как большинство местных строений, а из мачтовых бревен. Решетчатые окна были распахнуты настежь, из них на улицу неслись те же звуки пьяного до отчаянности разгула, тяжелый топот кованых каблуков, высокий и пронзительный дребезг мандолины и пьяный визгливый женский смех.

— «Большой Дом», — прочитала Ника вывеску над дверями. — «Джон Литтон».

— Что? — не расслышал Дубок.

— Улица, говорю, веселая. В каждом доме, либо кафе…

— Кафе? — переспросил Дубок.

— Ну, забегаловка, — кабак, словом.

— Это верно. Тверезого, как есть, ни одного на улице не вижу.

Неподалеку от широкого крыльца «Большого Дома» грузный, загоревший до черноты матрос в роскошном атласном кафтане, лопнувшем по швам на его широкой спине, тщетно пытался подняться с мостовой. Ноги его уже плохо держали, и он упирался руками и сейчас очень походил на встающую с земли корову, которая — это Ника помнила еще по Марку Твену — вначале поднимается на задние ноги; но, как только матрос собирался выпрямиться, кто-либо из прохожих, которым он загораживал дорогу, небрежно отталкивал его, и он опять кулем валился на мостовую.

Из дверей «Большого Дома» выбрались еще два подобных джентльмена, с трудом спустившись с крыльца, они тут же завернули за угол и приткнулись к стене, упираясь головами.

— Надо же! — сокрушался Дубок. — Боярышне на такой срам и смотреть зазорно. Куда идти-то?

Боярышню окружающий разгул смущал мало — пьяных она не видела, что ли! — однако сейчас ей нужна церковь Святого Себастьяна. Ника не знала, где ее искать, и не видела, у кого бы о ней спросить.

За время своих странствий по чужбинам Дубок успел усвоить начало разговорного языка своих случайных хозяев: он тут же поймал за шиворот куда-то спешащего по своим делам мальчишку с физиономией цвета «кофе с молоком», и на смеси испанского с английским — Ника не поняла ничего, но Дубок как-то разобрался — тут же получил нужную информацию. Желая отблагодарить консультанта, Ника вытащила из кармана первую попавшуюся под руку монету, — Дубок даже охнул, увидя золотую гинею, вместо нее дал мальчишке подзатыльник, и тот умчался, довольный хотя бы тем, что оказался полезным таким важным джентльменам.

Церковь Святого Себастьяна отыскалась на окраине города, в тупичке небольшой улочки. Плотная заросль неизвестных Нике кустарников стреловидные листья с гроздьями ярко-желтых цветов — надежно отгораживала храм от кабацкого шума, здесь было тихо и покойно, и сама церковь, сложенная из серого песчаника, выглядела скромно и незаметно, видимо, была построена еще в давние времена, до того, как Порт-Ройял стал флибустьерской столицей в Карибском море на перекрестке водяных дорог золотых испано-португальских каравелл.

За невысокой оградкой из того же серого песчаника был сад, что там росло, Ника разобрать не смогла. Темная фигура садовника в длинном подряснике с корзиной в руках бродила среди кустов.

Над церковными дверями было врезано высеченное из светлого мрамора изображение самого святого Себастьяна с запрокинутым к небу лицом. Две короткие толстые арбалетные стрелы весьма натуралистично торчали в его груди.

От прохода в ограде до церковных дверей тянулась дорожка, посыпанная белым морским песком. Служка-уборщик в трепаном халатике смахивал метелкой пыль с выщербленных церковных ступеней.

По запущенному внешнему виду как уборщика, так и самой церкви можно было заключить, что жители веселого флибустьерского города нимало не заботились о спасении своих грешных душ и не желали тратиться на содержание храма божьего — из золотого половодья, захлестывающего центральные улицы, сюда, похоже, не притекало самого малого ручейка.

Служка-уборщик был стар, сед и черен лицом. Он работал усердно и с одышкой. Внезапно он отставил метелку, выпрямился, посмотрел в сторону, на траву возле церкви, и протянул руку:

— Вот они. Опять!

— Кто? — подошел Дубок. — Мать честная — крысы!..

— Бегут! — подтвердил уборщик. — Второй день и вторую ночь. Покидают Порт-Ройял — гнездо пьянства и разврата, чуя несчастье. Он поднял вверх руку и провозгласил торжественно, как пророк:

— Горе, горе нечестивому городу!

Мышей — а крыс тем более — Ника по-женски терпеть не могла, поэтому не торопилась подходить, а только издали заметила, как шевельнулась возле церковного входа трава.

— К отцу Себастьяну? — переспросил уборщик. — Болеет святой отец, ох, как болеет. Лежит как бревно. Видно, скоро отдаст свою светлую душу всевышнему… Да вон брат Мишель. Он вам лучше объяснит.

Откуда появился брат Мишель, Ника не успела заметить. Шустрый монашек выскочил, как из-под земли, и сейчас спешил к ним; черно-белая сутана заплеталась на его проворных коротеньких ножках. У него было белое — на удивление не загоревшее — лицо, маленький носик, губы в щелочку и маленькие, утонувшие где-то в надбровьях глазки; руки его были согнуты перед грудью, он на ходу шевелил коротенькими пальцами.

Ника вспомнила предостережения капитана Кихоса, сразу подобралась и насторожилась.

Брат Мишель быстро оглядел посетителей и, безошибочно определив, кто есть кто, минуя Дубка — хотя тот и стоял впереди, — обогнул его и направился к Нике.

Она не особенно беспокоилась, что брат Мишель так уж сразу разгадает ее маскарад: пышные кудри парика закрывали половину ее лица, а длинный и просторный камзол — все остальное. Вот только голос мог ее подвести. Еще по дороге сюда она подняла с обочины плоскую круглую галечку и сунула ее в рот, под язык, рассчитывая, что если галечка и не понизит тембр ее голоса, то сделает хотя бы невнятным ее «сибирское» произношение. Она бы предпочитала говорить только с отцом Себастьяном, но путь к нему лежал через брата Мишеля, и это стало ясно с первых же его слов.