а Саша был Маше отцом.

Семейством гордилась приличным,

где предки – от рава до цадика,

однако путем очень личным

влеклась она с детского садика.

Опасность ее не смущала,

и страх был неведом Машуте,

верблюдов она укрощала

и прыгала на парашюте.

В науки вгрызалась, как лев,

и все начинала с начала,

и, шесть языков одолев,

девятый она изучала.

Была хороша она в талии,

имела бездонные очи,

с ней два кардинала в Италии

пытались сойтись покороче.

При всей ее женской гармонии

стреляла без промаха в тире,

с ней семь самураев в Японии

хотели иметь харакири.

В подарок ведя дромадера,

на облик в далекой дали

из Франции два гренадера,

мечтая о плене, брели.

Кто жар ей ученый остудит?

Сошлась бы с каким молодцом,

когда ж она трахаться будет? -

шептались мамаша с отцом.

У них о потомстве забота,

им нянчить хотелось внучат,

а Маша научное что-то

кропала в бессонных ночах.

Однако пришел тот единственный,

отменных еврейских кровей,

со службой настолько таинственной,

что сам же не знал он о ней.

Был духом и телом нормален,

шиитов спасал и суннитов,

а в Турции спас из развалин

четыреста антисемитов.

Так мужа нашла себе Маша,

пошла между них канитель,

сварилась любовная каша,

к семье привела их постель.

Летай по державам отсталым,

но делай детишек, Идан,

не век тебе лазать по скалам,

от Бога твой хер тебе дан!

Я не могу тут не отметить, как литература благодетельно влияет на жизнь: Маша немедля забеременела, и теперь в ногах всего семейства путается дивный крохотный мальчик.

Мой давнишний друг Володя Файвишевский – очень мудрый и проницательный врач-психиатр. А родился он 22 апреля, что сильно облегчило мне прекрасные потуги сочинительства.

КРАТКАЯ ОДА НА 70-ЛЕТИЕ ДОКТОРА ФАЙВИШЕВСКОГО (КЛИЧКА – ПРОФЕССОР)

Повсюду – совпадений светотень,

поскольку неслучайно все в природе:

ты с Лениным в один родился день,

и ты, конечно, назван в честь Володи.

Как молот, был безжалостен Ильич,

безжалостна, как серп, его эпоха;

его разбил кошмарный паралич,

а ты – мудрец, ебун и выпивоха.

Он тоже, как и ты, талантлив был,

однако же вы разны чрезвычайно:

он – много миллионов погубил,

а ты – немногих вылечил случайно.

Психованность весьма разнообразна,

общаться с сумасшедшими опасно,

душевная поломка так заразна,

что тронулся и ты – но как прекрасно!

Свихнувшись, не жалеешь ты об этом,

душой о человечестве скорбя,

и каждый, кто пришел к тебе с приветом,

излечится приветом от тебя.

Еще не все в России хорошо,

еще от ваших жизней длится эхо,

того – клянут, что некогда пришел,

тебя – благословляют, что уехал.

Перо мое от радости дрожит,

и ты меня, конечно понимаешь:

он, всеми проклинаемый, лежит,

а ты, любимый нами, – выпиваешь.

Сейчас вокруг тебя клубится пир,

и ты обязан помнить непременно,

что в этот день родился и Шекспир,

а ты к Вильяму ближе несравненно.

Аркадий Горенштейн – хирург и по призванию, и по профессии (а это совпадает вовсе не всегда). Притом хирург он детский, и легко себе представить уникальность этого занятия. Наши дни рождения расходятся всего лишь на день, и поэтому мы часто празднуем их вместе. А что на пять лет я старше – тут уж не попишешь ничего.

ОДА НА 60-ЛЕТИЕ АРКАДИЯ ГОРЕНШТЕЙНА

Готов на все я правды ради,

варю на правде свой бульон;

однажды жил хирург Аркадий,

любил кромсать и резать он.

Людей он резал самых разных,

но малышей – предпочитал,

и в этих играх безобразных

он жил, работал и мечтал.

Мечтал о воздухе он свежем,

хотел в Израиль много лет,

поскольку мы младенцев режем -

едва появятся на свет.

Не всех! Аркадий жил в Херсоне,

и словом «хер» я все сказал:

он резал Хайма, но у Сони

он ничего не отрезал.

Потом он в Питер жить уехал,

лечил у пьяных стыд и срам,

его работы плод и эхо -

у тех – обрез, у этих – шрам.

Разрезав, надо приглядеться,

чтоб ясно было, что лечить,

а он умел яйцо от сердца

легко на ощупь отличить.

Жена его звалась Татьяна,

писала краской на холстах,

и без единого изъяна

была она во всех местах.

Он резал всех, как красный конник,

ища ножом к болезни дверь,

но был аидолопоклонник,

и вот – в Израиле теперь.

И тут Аркадий не скучает,

он на архангела похож

и Божью благость излучает,

когда младенец есть и нож.

Не только режа, но и клея,

Аркадий грамотен и лих,

и плачут бабы, сожалея,

что резать нечего у них.

Он за людей переживает,

живя с больными очень дружно,

и многим даже пришивает,

поскольку многим это нужно.

Ему сегодня шестьдесят,

и пациентам лет немало,

труды Аркадия висят

у них, у бедных, как попало.

А сам Аркадии – о-го-го,

и, забежав домой однажды,

он сотворил из ничего

себе детей, что было дважды.

Прибоем в отпуске ласкаем,

любил поесть, но голодал:

женой по выставкам таскаем,

он у холстов с едой – рыдал.

Живи, Аркадий, много лет,

пою хвалу твоим рукам

и завещаю свой скелет -

уже твоим ученикам.

О Лидии Борисовне Либединской, моей теще, говорил я и писал уже несчетно. Много лет подряд она к нам приезжает, чтобы в Иерусалиме праздновать очередной Новый год. А некий дивный юбилей она решила тоже отмечать в нашем великом городе. Тогда-то я и сочинил -

ТРАКТАТ НА 80-ЛЕТИЕ

Лидии Либединской

Чтоб так арабов не любить,

графиней русской надо быть!

Когда бы наша теща Лидия,

по женской щедрости своей,

была любовницей Овидия, -

он был бы римский, но еврей.

Когда б она во время оно,

танцуя лучший в мире танец,

взяла в постель Наполеона -

евреем был бы корсиканец.

В те легкомысленные дни

она любила развлечения,

евреи были все они,

почти не зная исключения.

К ней вечно в дом текли друзья,

весьма талантливые лица,

и было попросту нельзя

в их пятом пункте усомниться.

У дочек в ходе лет житейских

когда любовь заколосилась,

то на зятьев она еврейских

без колебаний согласилась.

Когда порой у дочерей

в мужьях замена приключалась,

она ничуть не огорчалась -

ведь новый тоже был еврей!

Пишу трактат я, а не оду,

и сделать вывод надлежит,

что теща к нашему народу

уже давно принадлежит.

Галдит вокруг потомков роща,

и во главе любого пьянства

всегда сидит хмельная теща -

удача русского дворянства.

В каждой порядочной семье, как известно, должен быть хоть один приличный и удавшийся потомок. И моим родителям такое счастье выпало – мой старший брат Давид. Геолог (доктор соответственных наук и академик), он на Кольском полуострове за несколько десятков лет пробурил самую глубокую в мире скважину. Об этом и была сочинена -

МАЛЕНЬКАЯ ОДА ПРО БОЛЬШОГО ДОДА (НА ЕГО 75-ЛЕТИЕ)

Он был бурильным однолюбом:

вставая рано поутру,

во вдохновении сугубом

весь век бурил одну дыру.

Жить очень тяжко довелось,

но если б Доду не мешали,

дыра зияла бы насквозь,

пройдя сквозь толщу полушарий.

Просек бы землю напрямик

бур Губермана исполинский,

и в Белом доме бы возник -

на радость Монике Левински.

Он жил в холодном темном крае,

всегда обветренном и хмуром,

хотя давно уже в Израиль

он мог приехать вместе с буром.

Пройдя сквозь камень и песок,

минуя место, где граница,

он бы сумел наискосок