— Ей сегодня не жарко, — замечает Клер.

Мария гладит лобик Жюдит.

— Чуть-чуть. Меньше, чем обычно. Так хорошо сегодня.

Даже ничего не зная, с одного взгляда на груди Клер она бы догадалась, Мария бы догадалась, что они влюблены. Сейчас они лягут здесь, возле Марии, лягут врозь, томимые желанием, терзаемые его раскаленными клещами. И оба улыбаются одинаковой улыбкой, виноватые, испуганные, счастливые.

— Мы тебя ждали, — повторяет Пьер.

Даже Клер подняла глаза. И снова опустила их, но улыбка так и осталась на ее лице — далекая, неизгладимая. Даже ничего не зная, только по этим опущенным глазам, по этой улыбке Мария бы догадалась. Сияние. Какое сияние прикрыло ее веки? Они, наверно, искали, повсюду в отеле искали себе место. Оказалось, невозможно. Они, видно, смирились. Мария ждет нас, сказал Пьер. Сколько у них еще впереди, в дни, что последуют за этой ночью?

Руки Пьера безвольно свисают вдоль тела. Восемь лет эти руки ласкали ее. А теперь вот Клер омоет несчастье, что истекает из этих рук.

— Я ложусь, — говорит она.

Берет одеяло с круглого столика — их заранее положили туда служащие отеля. Закутывается в него, все еще смеясь, и с долгим вздохом ложится под керосиновой лампой. Пьер не движется с места.

— Я сплю, — сообщает Клер.

Пьер тоже берет одеяло и ложится рядом с Марией, у противоположной стены коридора.

А Родриго Паэстра — жив ли он еще, в двадцати метрах от них троих? Да. По улице снова прошел дозор. Клер еще раз вздыхает.

— О-ох, я уже сплю. Спокойной ночи, Мария.

— Спокойной ночи, Клер.

Пьер закурил сигарету. Ровные колечки дыма поднимаются к потолку в прохладном сумраке коридора, в запахах дождя и Клер.

— Как хорошо, — говорит Пьер очень тихо.

Идет время. Почему бы Марии не сказать Пьеру: «Знаешь, это безумие, но Родриго Паэстра в самом деле там, на крыше. Прямо напротив. А как только рассветет, его схватят»?

Но Мария ничего не говорит.

— Ты устала, Мария? — спрашивает Пьер еще тише.

— Меньше, чем обычно. Эта гроза. Легче дышится.

— Правда, — откликается Клер, — мы не так устали, как в прошлые вечера.

Она, оказывается, не спала. Порыв ветра гасит последнюю лампу. Снова вспыхивают молнии в конце коридора. Мария поворачивает голову, но крыши не видно оттуда, где лежат они с Пьером.

— Когда же это кончится? — вздыхает Пьер. — Зажечь лампу, Мария?

— Не стоит. По-моему, так даже лучше.

— По-моему тоже, — опять отзывается Клер.

И умолкает. Мария знает: Пьер надеется, что она уснет. Он не курит больше, лежит у стены неподвижно. Но Клер опять говорит.

— Завтра днем, — напоминает она, — надо будет заказать комнаты в отеле в Мадриде.

— Да, надо будет.

Она зевает. Пьер и Мария ждут, когда ее сморит сон. Льет дождь. Интересно, а можно ли умереть от того, что на тебя обрушилась гроза, если очень, очень этого хочешь? Может быть, этомертвое тело Родриго Паэстры видела Мария на крыше?

Мария знает, что Пьер не спит, что он прислушивается к ней, Марии, своей жене, что его тяга к Клер, его желание замутнено сейчас воспоминаниями о ней, о жене, омрачено страхом, как бы она о чем-то не догадалась, что ему не по себе от мысли о сегодняшнем одиночестве Марии, его жены: он ведь не забыл, чем они были друг для друга в прошлом.

— Ты спишь?

— Нет.

Оба говорят очень тихо. Прислушиваются, ждут. Да, на этот раз Клер уснула.

— Который час? — спрашивает Мария.

Дождь перестал, снова проходит дозор, и Родриго Паэстра тоже, конечно, слышит его. В свете огонька сигареты, которую он только что зажег, Пьер смотрит на часы.

— Двадцать минут двенадцатого. Хочешь сигарету?

Мария хочет, спасибо.

— Уже светлее, — замечает Пьер. — Может быть, распогодится. На, Мария держи.

Он протягивает ей сигарету. Оба привстают, чтобы он поднес огонь, потом ложатся снова. В конце коридора Мария видит темно-синий экран открытой балконной двери.

— Такие ночи долго тянутся, — говорит Пьер.

— Да. Постарайся уснуть.

— А ты?

— Я бы с удовольствием выпила стаканчик мансанильи. Но это невозможно.

Пьер медлит с ответом. Снова налетает дождь, несильный, мелкий, накрывает Родриго Паэстру. С улицы слышны голоса, кто-то напевает, смеется. Опять дозор, в который уже раз. А в коридоре царит тишина и покой.

— Может, ты попытаешься пить немного меньше, Мария? Хотя бы, пока мы здесь?

— Нет, — отвечает Мария. — Больше.

Запах земли поднимается с улиц, неиссякаемый запах слез и его неразлучный спутник — запах мокрой, налитой спелостью пшеницы. Почему она не скажет ему наконец: «Пьер, это нелепо, но Родриго Паэстра там. Там. Там. И как только рассветет, его схватят»?

Но она молчит. Говорит он:

— Ты помнишь? Помнишь Верону?

— Да.

Если Пьер протянет руку, то коснется волос Марии. Он сам заговорил о Вероне. Они любили друг друга всю ночь в какой-то ванной комнате в Вероне. Тоже была гроза, тоже лето и переполненный отель. «Иди ко мне, Мария». Он все удивлялся: «Когда же, когда я насыщусь тобой вдоволь?»

— Дай мне еще сигарету, — просит Мария.

Он подает ей сигарету. На этот раз она не приподнимается.

— Я напомнил тебе о Вероне, понимаешь, я ничего не мог с собой поделать.

Запах земли и пшеницы волнами втекает в коридор. Купается в этом запахе отель, купается городок, Родриго Паэстра и два мертвеца, и неиссякаемое, но такое ненужное воспоминание о ночи любви в Вероне.

Клер крепко спит. Вдруг она поворачивается во сне и стонет — от запахов уснувшего города и от того, что случилось совсем недавно, от рук Пьера, что ласкали ее тело еще сегодня. Пьер тоже слышит стон Клер. Все прошло. Клер опять спокойно спит. И Мария, лежа рядом с Пьером, слышит только сонное детское дыхание, заглушаемое то и дело шагами полицейских, — поразительно, до чего они пунктуальны, все пунктуальнее по мере того, как близится утро.

— Ты не спишь?

— Нет, — отвечает Мария. — Скажи мне, который час.

— Без четверти двенадцать, — он медлит. — На, возьми еще сигарету.

— С удовольствием, спасибо. А в котором часу светает в Испании?

— В это время года очень рано.

— Я хотела тебе сказать, Пьер.

Она берет у него сигарету, которую он ей протягивает. Ее рука чуть дрожит. Он снова вытягивается на полу и только тогда спрашивает:

— Так что ты хотела сказать мне, Мария?

Пьер долго ждет ответа, но ответа нет. Он не настаивает. Оба курят, лежа на спине: бокам больно от плиток пола. Спине тоже, но все-таки полегче. Нельзя скинуть край одеяла Жюдит, которым она накрыта, чтобы не остаться беззащитно доступной под взглядом Пьера. Можно только пытаться закрыть глаза после каждой затяжки, потом снова открывать их, не шевелиться и молчать.

— Хорошо еще, что мы нашли этот отель, — нарушает молчание Пьер.

— Да, хорошо.

Он курит быстрее ее. Его сигарета догорела. Он гасит окурок об пол в узеньком свободном пространстве, оставшемся между ним и Марией в этом коридоре, среди неподвижных спящих тел. Ливни теперь короткие, не дольше вздоха Клер.

— Ты ведь знаешь, Мария. Я тебя люблю.

Сигарета Марии тоже догорает, и она гасит ее так же, как Пьер, об оставшуюся свободной плитку пола.

— Я знаю, — говорит она.

Что происходит? Что будет дальше? Вправду ли гроза кончается? Налетают ливни, словно ведра воды выплескивают на стеклянную веранду, на крыши. Стук капель, шум дождя длится всего несколько секунд. Надо было уснуть, пока гроза не разбушевалась снова. Смириться с мыслью о том, что ночь потеряна, пока не настала эта минута.

— Тебе надо поспать, Мария.

— Да. Но такой шум.

Она могла бы сделать это, могла бы перекатиться на бок, и все ее тело прижалось бы к нему. Они бы встали. Ушли бы вдвоем далеко-далеко от спящей Клер, и воспоминание о ней становилось бы все бледнее по мере того, как проходила бы ночь. Он это знает.

— Мария. Мария. Ты моя любовь.