Наклоняется еще ниже, снова зовет. Можно приблизить лицо к его лицу, можно не кричать.

И вот тогда, когда она так близко, что может коснуться его, она видит: Родриго Паэстра мертв.

Его открытые глаза смотрят в землю. Темное пятно вокруг головы, на стеблях пшеницы, которое она приняла за его тень — это его кровь. Уже давно это произошло, наверно вскоре после восхода солнца, шесть-семь часов назад. Рядом с головой лежит забыто, словно игрушка, которую ребенок, внезапно провалившись в сон, выпустил из рук, револьвер Родриго Паэстры.

Мария выпрямляется. Выходит из моря пшеницы. Пьер стоит на проселке. Идет ей навстречу. Они смотрят друг на друга.

— Не надо больше ждать, — говорит Мария. — Он мертв.

— Как?

— Наверно, от жары. Все кончено.

Пьер останавливается рядом с Марией. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. Мария первой улыбается ему. Вот так — нет, не может этого быть — смотрят они друг на друга уже очень давно.

— Это какой-то бред, — стонет она. — Уезжаем, скорее.

И не движется с места. Пьер отходит от нее, идет туда, где примята пшеница, откуда только что вышла Мария. Вот сейчас он, наверно, склонился над Родриго Паэстрой, как только что она. Что-то долго его нет. Но вот и он, возвращается к Марии. Клер и Жюдит ждут их в машине, притихшие. Мария подбирает колосок, потом другой, держит их в руке, разжимает пальцы, подбирает еще колоски и снова роняет их на землю. Пьер рядом с ней.

— Он застрелился.

— Дурак. Дурак. Не будем больше о нем.

Они так и стоят лицом к лицу посреди проселка. Каждый ждет от другого какого-то слова, которое поставило бы точку на этом происшествии, но не находится такого слова. Наконец Пьер кладет руку на плечо Марии, зовет ее:

— Мария.

Из «Ровера» тоже слышится зов. Ах да, Клер. Она зовет Пьера. Пьер отвечает ей кивком. Они идут к машине.

— А где же дядя? — спрашивает Жюдит.

— Дядя не придет.

Мария открывает заднюю дверцу и просит Клер пересесть вперед. Она хочет быть с Жюдит, на заднем сиденье.

— Он мертв, — тихо произносит Пьер, наклонившись к Клер.

— Как?

— Наверно, солнечный удар.

Он запускает мотор «Ровера» и начинает разворачиваться. Это нелегко. Задние колеса заезжают на обочину: дорога очень узкая. Обернувшись, Пьер видит, как Мария прижала к себе Жюдит и вытирает ее потный лобик. Заботливо, аккуратно, как всегда. Клер на переднем сиденье молчит. Марии виден только ее затылок, красивый затылок, вырисовывающийся на фоне золотистой пшеницы.

Пьеру удалось наконец развернуться. Он едет назад по проселку; пока проселок не кончается, едет очень медленно. Вот и шоссе на Мадрид.

— Что будем делать? — спрашивает Клер.

Никто ей не отвечает.

— Я пить хочу, — хнычет Жюдит.

Вот оно — шоссе на Мадрид. Широкое, прямое как стрела, все так же уходит оно вдаль. А жнецы, наверно, снова стоят среди колосьев, прервав свою работу, но больше не видят их. Пьер снова тормозит и оборачивается к Марии, не говоря ни слова.

— Почему бы, собственно, — произносит она. — Почему бы, собственно, нам не поехать туда, куда мы собирались?

— Двести пятьдесят три километра, — откликается Клер, — ровно двести пятьдесят три. Мы можем добраться туда до темноты.

Пьер трогает машину с места. На большой скорости легче, не так жарко. Ветерок сушит пот на лице, и голова уже не такая тяжелая. Жюдит опять канючит, что ей хочется пить. Они остановятся в ближайшей деревне, обещает Пьер. До нее сорок восемь километров. Жюдит продолжает хныкать. Ей скучно.

— Ей скучно, — говорит Клер.

И еще задолго до деревни дорога вдруг разительно меняется. Шоссе взбирается в гору, но так долго, что ее едва замечаешь. Потом — такой же долгий спуск, и долину сменяет возвышенность, каменистый, лунный пейзаж. Спуск пологий, подъем был куда круче, и снова дорога становится ровной и прямой.

— Это, наверно, уже начинается Кастилия? — спрашивает Клер.

— Наверно, — отвечает Пьер.

Жюдит все всхлипывает: пить.

— Попробуй только заплакать, Жюдит, — ровным голосом произносит Мария, — попробуй только заплакать…

Жюдит плачет.

— Я оставлю тебя на дороге! — Мария срывается на крик. — Если будешь плакать, смотри у меня, Жюдит.

Пьер прибавляет скорость. Еще, еще. За колесами «Ровера» клубятся тучи пыли и мелких камешков. Клер, откинувшись на спинку сиденья, неотрывно смотрит на дорогу.

— Не надо так, мы разобьемся, — говорит она.

Нет больше пшеничных полей. Только камни, груды выбеленных солнцем камней.

Жюдит перестала плакать, притулилась возле матери. Пьер гонит все быстрее и быстрее, будто и не слышал предостережения Клер. Мария молчит.

— Мама, — зовет Жюдит.

— Мы разобьемся, — пророчит Клер.

Пьер и не думает сбавлять скорость. Гонит так, что Жюдит мотает туда-сюда, от спинки сиденья к боку матери. Та одной рукой прижимает ее к себе. Жюдит, съежившись, снова хнычет.

— Пьер, — зовет Клер. — Пьер.

Он чуть сбавляет скорость. Кончается плоскогорье, и дорога опять идет на подъем. Вот и вершина, дорога снова ровная, но спуска не будет. Вдали вздымаются полукружием горы с круглыми макушками. Чем дальше, тем больше видно гор, странны, причудливы их скопления. Они громоздятся друг на друга, они уже подступают со всех сторон, одни лежат на других всей своей тяжестью, теснятся в немыслимой сумятице, белые, а кое-где розоватые или синеватые от обнажившихся сернистых пород под солнцем.

— Мама! — опять кричит Жюдит.

— Ей страшно, — сообщает Клер. — Жюдит страшно.

Пьер еще сбавляет скорость. В зеркальце он видит, как Мария обняла Жюдит, целует ее, и Жюдит наконец улыбается.

Путешествие продолжается, как прежде, будто ничего и не было. Всего десять километров осталось до той деревни, о которой говорил Пьер. Наступает пауза, первая пауза с тех пор, как помчалось галопом время и чувства — это когда они нашли труп Родриго Паэстры среди золотистых колосьев.

— Комнаты, — нарушает молчание Клер. — Не забыть бы заказать их по телефону до вечера. Мы ведь вчера решили, что сделать это не позже трех.

Мария выпускает Жюдит — та уже успокоилась. И Мария снова видит Клер, красоту Клер — как она красива сейчас, красива до слез. Вот она, Клер, ее профиль на фоне неба, на фоне гор, сернисто-синеватых и молочно-белых, которые маячат на горизонте, напоминая о том, что путешествие продолжается и все ближе его конец — сегодня вечером, в Мадриде. Сегодня вечером, Пьер. Она испугалась только что, когда Пьер так гнал, испугалась, что умрет, не дождавшись. Теперь она сидит задумчивая; она дождется вечера в Мадриде, комнаты вечером в Мадриде, она обовьется вокруг Пьера в этой комнате вечером в Мадриде, обнаженная, во влажной жаре гостиничных спален, что стоят закрытыми весь день; сегодня вечером, в Мадриде, пока Мария будет спать одиноким сном, который следует за возлияниями, она дождется, и это ожидание стократ сильнее ее недавнего страха.

Может быть, их уже можно увидеть в этой белизне постели, в Мадриде, сегодня вечером, скрывшихся от всех глаз. Да, можно, но наготы Клер она не видит, она не знает ее.

— Я всегда буду любить тебя, Клер, — говорит Мария.

Клер оборачивается. Она не улыбается Марии.

А Пьер не обернулся. Снова в «Ровере» воцаряется молчание. Никогда еще Клер не раздевалась перед Марией, не показывала ей свою наготу. Сегодня она сделает это для Пьера. Это произойдет вечером, это так же неизбежно, как то, что сядет солнце. Во взгляде Клер Мария прочла исход сегодняшней ночи.

— Жюдит, смотри! — вдруг кричит Пьер.

Это та самая деревня, где он хотел остановиться. Вот она, быстро приближается, так похожая на родной городок Родриго Паэстры. Пьер едет теперь медленно. Как красивы его руки, сжимающие руль, длинные, ловкие, загорелые, не будет сегодня и впредь равных этим гибким и нежным рукам. А Клер все смотрит и смотрит на них.

— А вот и «парадор» — постоялый двор, — говорит Пьер. — Видите: на выезде из деревни.