Кроме всего прочего это еще и дурная социология. Внесенная в литературу, она и всегда-то снижала уровень разговора о человеке, выводя его из духовной глубины на политическое мелководье. Такое социологизирование и выдумало однажды деление на "искусство для искусства" и "искусство для народа" (общества, революции и т.д.). Да народники-то и были, кажется, инициаторами этого "метода". Они ж разглагольствовали о "правде-истине" (коррелят "искусства для искусства") и "правде-справедливости" (коррелят "грязного" искусства). Но двух правд быть не может, поэтому во имя справедливости распинали истину (и искусство как таковое, т.е. "чистое" искусство; кстати нынешние нападки на "Прогулки с Пушкиным" - продолжение той же травли чистого искусства и истины). Жить не по лжи еще не значит жить по истине это мы хорошо начинаем понимать только сейчас, когда главная госложь с нас слетела. Настоящие трудности начинаются здесь, когда, чтобы начать жить действительно по-новому, нужно освободиться от более глубоких, чем советские, стереотипов мышления, замыкающих нас в круг проблем, тупиковость которых уже обнаружена нашим историческим провалом. Таким стереотипом-штампом, лежащим безнадежным камнем на дороге, является миф о народе как лице, с душой и сознанием. Когда-то некий романтик и поэт создал метафору, окутав мысль о народе в личностные характеристики. Появилась Душа народа. Дух, Физиономия и т.д., нечто вроде Соляриса. Метафора пошла гулять, вдохновляя писателей. Метафора как метафора, такой же антропоморфический перенос человеческих черт, как и на иную природу, зверей, деревья я т.д., давший некогда сказки, мифы, заставивший Фалеса заявить, что "все полно богов". Метафора эта стала ядром новоязыческого мифа гуманистической эпохи, то есть при ослаблении церковного христианства, в последние пятьсот лет. По мере того как пустело небо, росла народная душа. Может быть, человек, теряя веру в горние силы, пытался найти опору ближе, на земле, вокруг себя?.. Как бы то ни было, он не учел, что земные опоры шатки и опасны, тем более при нашей склонности творить идолов и подчиняться им. К тому же это все-таки была уникальная метафора: перенос человеческих качеств не на какое-нибудь из бесчисленных природных бессознательных явлений, а на группу себе подобных. Тут-то и опасность. Природа, сколь ее ни наделяй человечьими чертами, в политике не участвует. Деревья у Пастернака митингуют, но в парламент, слава Богу, не идут. Деревья не отбирают у личности личность, не грозят ее растворением в себе. Группа же двуногих, наделенная чертами индивидуальности, склонна узурпировать права человека, ограбив его и отняв у него единственное его достояние, о котором еще древние сказали: "Omnia mea mecum porto". Группа, толпа, коллектив, представляющий Душу Народа, отнимает душу у человека, лишает его сущности, то есть автономии его внутреннего мира. Происходит вторичное языческое закабаление лица родом (понимаемый широко, род есть и население государства, общество, практически любой коллектив; говорим же мы "род человеческий", охватывая как род уже абсолютно всех), то есть процесс, противоположный христианству и, видимо, вообще монотеизму. В Библии, в Ветхом Завете, никакой народной души нет. Бог обращался к каждому лицу отдельно и ко всем лицам народа сразу, как к простому математическому множеству их (если угодно, Бог и был "народной душой" евреев). Когда Господь возглашал: "Слушай, Израиль!" - Он обращался не к мистической (мистичен Сам Господь, и этого более чем достаточно) сверхдуше народа, господствующей над отдельным человеком, нет - просто ко всем личным, индивидуальным сознаниям-душам лиц этого народа одновременно, так же, как командир роты говорит: "Солдаты!" Центурион обращается к каждому солдату, а не к мистической душе роты. И если фронтовой корреспондент в пылу сражения узрел эту ротную душу, то это - всего лишь образ его лирики, но вовсе не "духовная" сила, повелевающая солдату жить или умереть. Словом, древние - евреи, греки, римляне - понимали слово "народ" так же, как мы с вами понимаем его в магазине или на улице, когда говорим "много народу" или "народ собрался", имея в виду просто десятки или сотни таких же, как и мы сами, индивидов, а вовсе не присутствие таинственного сверхсущества "Народ". Толпа, собственно, и есть народ (правда, из латыни известно, что vox populi vox dei, т.е. "глас народа - глас божий", но и это - не более чем пережиток родового строя, сдобренный лестью трибунов и цезарей; к тому же следует помнить, что античные язычники словом "божий" могли называть какую угодно социальную стихию: например, сексуальные и алкогольные безумства народных масс, символизированные во влиятельных фигурах Диониса-Бахуса и Афродиты Всенародной). Но и толпа - почти абстракция: она существует, пока лишь люди собрались вместе. Когда они расходятся, никакой толпы нет, есть лица, более или менее развитые. Свойство народа и толпы - бессознательность, аффект, действие. Начиная сознавать, что я в толпе, я выхожу из аффекта и прекращаю общее действие. Так же, и начиная думать о народе, я выхожу из него.

Новоязыческий миф о народной душе, как и коммунизм, предшественником и психологическим предком которого он является, - явление мировое. Но, как и многое другое, в Россию он пришел позже и, соответственно, запаздывает с изживанием. Коммунизм, уходя, обнаруживает его под собой, в глубине нашего духа, как более раннее и коренное наслоение. И оказывается, что можно быть врагом коммунизма и в то же время его психологическим предтечей. Кажется, именно такую шутку сыграла жизнь с Александром Солженицыным. Но осознать это ему, видимо, совершенно невозможно: слишком тяготеет над его душой вековой, гранитно отшлифованный и бетонно накатанный позиционнный расклад: "за народ - против бед". Народ здесь в душе сомнению не подвергается, это субстанция, незыблемое нечто, как Земля, стратосфера, три кита..."За народ" остается неизменной аффектной основой. Так как реальные изменения в жизни реального народа нескоры, то "против" всегда будет находить себе пищу: народ же несчастлив. Уйдет беда-коммунизм, ее место займет другая непременно. Уже занимает. И так далее. Тут трудно вырваться из гипнотических формул отечественной истории, хотя разрыв этой истории в 17 году, казалось бы, должен был вызвать сомнение в жизнеспособности многих из них (эти слова о разрыве истории не противоречат сказанному выше о рассечении истории народо-почвенниками национализма: есть разница между идеологическим рассечением истории, искажающим наш взгляд на нее, и реальным историческим разрывом, который, как рана и швы на ней, неотделим от общей жизни нашего исторического тела). Но когда такого пересматривающего, творческого, сомнения нет, происходит то, против чего предупреждал Г.федотов: "Погружение в XIX век - без сомнений, величайший век России - представляет огромную политическую опасность". И поэтому Александр Исаевич, будучи не в силах стряхнуть с себя морок вековой русской болезни народопоклонства, по-прежнему тащит этот унылый груз, уже отмененный "событиями ракетного века". Поэтому он с возмущением и подозрительностью отмечает суждения "образованцев" о народе, подчеркивая, что тут налицо некое, надо полагать злокозненное, "направление"... Кого ж? спросим мы. Видимо, "врагов народа". Смешно, не правда ли? И грустно... Вот примеры их "враждебных" мнений. Сетует А.И., что "даже предположения о какой бы то ни было вине перед народом за прошлое и нынешнее" ни у кого из нынешних "не возникает" - то есть дует все в ту же некрасовскую дудку, как будто сто лет истории, протекшей с тех звуков, в счет не идут. Будто их не было. Или вот досаждает Ал-ру Ис-чу Алтаев: "Народу самому неплохо было бы ощутить свою вину перед интеллигенцией". Почему бы нет? - спросим мы, коли народ и партия, как гласил знаменитый лозунг, - едины. (Не будем забывать, что разговор-то А.И. с оппонентами из "РХСД" происходит в конце 60-х начале 70-х, то есть в разгар торжества лозунга). Единство вовсе не мифическое, скрепленное кровью революций и войн и потом пятилеток. Это сейчас, почти двадцать лет спустя после "Образованщины", наступило время, когда партию отлучили от большинства народного, как отлучают от должности проворовавшегося домоуправа; но они, и партия, и домоуправ все равно отлучай ни отлучай - остаются своими-нашими: не из Африки в кресла забирались. А все семьдесят лет партия и была подлинно народным рулевым, точнее простонародным. Это и была в чистом виде охлократия, т.е. демократия улицы, толпы, низов. Ибо верхов, как известно, после 17 года в России не было. Посмотрите биографии всех членов ЦК и Политбюро: все из крестьян и рабочих. Это и была власть кухарки, как и завещал великий Ленин. Что ж вы обижаетесь тогда, Александр Исаевич, если интеллигенция жалуется на то, что это единство власти и "чернонародья" удавкой было на горле ее? Неужели люди одного общества, жертвы общего лагеря - опять считаться будем? Ведь даже у Сталина "сын за отца не отвечал", по меньшей мере, официально, неужели для общего блага необходимо тянуть на дыбу сегодняшнюю "образованщину" за "безумство храбрых" 17 года?.. Если уж говорить о количествах, хотя такие разговоры и унизительны, - там, где речь о человеке, не должно быть количественных оценок, - то при многомиллионных кровавых гекатомбах советской власти то, что было для гиганта Простого Народа потерей своей лучшей части (цвет крестьянства), но все же только части, то же самое для "малого народа" интеллигенции - было полной утратой жизни (гибель культуры, самой среды, где она возможна). А то, что кухарка, придя к власти, внешне менялась и из охлоса выращивала свою лощеную олигархию - неужели этот внешний факт мешает великому писателю видеть простонародную, низовую, то есть любезную его сердцу, суть этой власти? А вот Эрнсту Неизвестному - не мешает. Напротив, наблюдая кремлевских аппаратчиков, он великолепным словесным образом запечатлел то ужасное, что произошло, что раздавило в нашем обществе высшее человеческое начало: "Красненькие" - как правило, крестьянский тип людей (тип грубого крестьянина, а не ладного и аристократического мужика). Хорошие костюмы сидят на них нелепо; пенсне, очки - все как будто маскарадное, украденное, чужое. Они как-то странно и неестественно откормлены. Это не просто толстые люди, что нормально, - нет, эти люди явно отожрались несвойственной им пищей. Они как бы предали свой генотип. Видно, что стенически они призваны работать на свежем воздухе и что их предки из поколения в поколение занимались физическим трудом. Вырванные из своего нормального предназначения, посаженные в кабинеты, они стали столь же нелепыми, как комнатная борзая. Эти люди - красненькие в прямом смысле слова. Их полнокровие неестественно и не ощущается как здоровье. На щеках у них играет утрированный багровый румянец. Они не знают, что делать со своими странными, отвыкшими от работы руками, распухшими, мертвыми, напоминающими ласты. Плоть, раскормленная сверхкалорийной пищей и не усмиряемая полезной деятельностью, разрослась: всего у них много - щек, бровей, ушей, животов, ляжек, ягодиц. Они садятся в машину так, как будто их мужские гениталии мешают им, но при этом не теряют карикатурного достоинства. По всему видно, что они-то и есть - начальство... Низ народного тела побеждает верх, но не в положительном смысле карнавала, в самом прямом смысле. Задница разрослась и, оставаясь задницей, заняла место всего остального, поэтому питекантроп неминуемо победит человека, крыса - питекантропа, а вошь -крысу..." ("Красненькие и зелененькие"). Поэтому Алтаев безусловно прав, не чуя "вины перед народом". Но, как и большинство тех из No 97, кого громит - А.И., он говорит старым языком, он в плену изжившей себя формулы XIX века - "народ и интеллигенция", чем провоцирует Ал. Ис-ча на громометание, ибо поддерживает правила именно той устаревшей игры, пленником которой является и Солженицын. (Спорить с Н.Я.Мандельштам, не рабствующей перед XIX веком, а смело указывающей его границы, дальше которых он не в силах помочь нам в нравственных вопросах, нашему тираноборцу было бы неизмеримо трудней.) Алтаев стоит по одну сторону "пропасти", Солженицын - по другую, и в этом смысле оба неправы, хотя у обоих и невыдуманная, надеюсь, боль. Слова Алтаева можно оправдать как горький выкрик самозащиты, если учесть время, когда они были сказаны. Но язык надо менять. Нельзя все время перекидывать мяч пресловутой "вины", таща оппонента за шиворот на покаяние. Пора признать, что яма была общей. Пора признать опыт XX века как общий опыт народа в целом, не дробимого на слои и классы. Иначе ненависти не будет конца. До гласности все эти споры, может, и казались кому-то академически невинными. Сегодня они наливаются кровью, готовой пролиться. Поэтому абсолютно прав Померанц, когда говорит, что "противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу (выделил А.С.). Потому что это как раз - о формуле-трещине "интеллигенция и народ", обезобразившей нашу историю. Солженицын с присущим ему популистским инстинктом подчеркнул в этой цитате, так сказать, "обидное" для народа, не заметив глубины мысли Померанца, заключающейся в том, что в аморфную массу народ превращается именно в результате противопоставленности, то есть разрыва народного целого на "народ" и "интеллигенцию", этого рассечения организма нации, отделения головы от тела, явленного нашей историей. Темный мужик при таком разрыве всегда зачухан, в черноте, на дне рабства. Но и "белоручке" высоколобому не слаще: его всегда ждет высоко-лобное место государства, не говоря уже о повседневной ненависти черни как плате за высоколобие. Цитируется Горский: "Путь к высшим ценностям лежит в стороне от слияния с народом". Верно сказано. Слава Богу, пора действительно кончать, как пишет Борис Хазанов, роман интеллигенции с народом. Если голова будет искать смысла жизни в теле, как был эти сто - сто пятьдесят лет в России, к чему это приведет? К победе тела над разумом. Торжество тоталитаризма и гибель культуры и были победой народного тела над разумом народа. Но не хочет этого признавать славный борец с коммунизмом, не идет ему впрок русская история. Иронизирует он по поводу приведенных слов Горского: "На 180 градусов от того, как думали ...глупые интеллигентные предшественники". И опять как будто не замечает, что ирония оборачивается против него самого: "глупые предшественники" вырыли яму, в которую мы все загремели, но Солженицын как будто хочет повторить опыт их глупости - поклонение народу, - избежав при этом ее последствий то есть ямы. А так - не бывает. Это и значит, что миф о народе цепко держит писателя в своих объятиях, создавая заколдованный круг, куда пророк хочет нас потащить. Но туда нельзя, там страшно, там сумасшествие. Будем бороться за то, чтобы наша история не была сказкой о лиловом городе и Масуде. Возмущается Солженицын, что интеллигенция и религию себе, как он выразился, "забирает". А ведь, кажется, так естественно, что интеллигенция все, относящееся к гуманитарной сфере, "забирает" себе, считая своим долгом все продумать и за все стать ответственной. Иначе б какая она была голова? Именно поклонение народу, полагание в нем всех ценностей, "хождение в народ" за ними и т.п. - это все сделало значительную часть той прежней интеллигенции в высшей степени безответственной, лишенной самостоятельности в самые крутые дни русской драмы. Но как раз независимости и самостояния интеллигенции не любит и не хочет наш национальный учитель, обмороченный вековым опиумом народолюбия. Эта народолюбская психология всегда как-то приземлена, бескрыла, близорука, даже сознательно ограничена. Вот ведь признает Солженицын духовную красоту "интернационализма-космополитизма" и даже говорит, что "вероятно, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться". Но тут же начинаются рассуждения а ля Ле Пен об угрозах Европе от этого космополитизма. Он как бы одергивает себя, подчиняя некоему принципу - это похоже на партийную самодисциплину, не на стремление к высокому идеалу. Позиция более политика, нежели художника. Для сравнения вспомним Льва Толстого. Хотя и у него, как и у всякого почти русского, были заносы в народничество, все же ему принадлежат прекрасные слова, слова не политика поэта: "Бери выше!" Он добавлял, что жизнь все равно снесет. То есть он желал человеку крыльев и дистанции, перспективы. Солженицын же запрещает нам перспективу понимая ее не духовно-поэтически, а ползуче-политически. "Сплошной век оживления наций" - странный предмет радости для писателя, если он художник; тут скорее интерес для политического мыслителя, желающего извлечь урок из карты безобразий века. Это "оживление", в котором А. И. усматривает некий духовный смысл, чуть ли не идеал, - болезнь века, последняя судорога, завершающая окончательный распад империй, освобождение колоний и полуколоний, а также подтягивание отставших и более молодых племен к общему уровню мировой цивилизации. Наивысшим "оживлением" нации, как мы знаем, был гитлеризм. Это подлинно пик и триумф национальной идеи. Казалось бы, эта национальная "вершина" должна нам всем светить, как маяк, напоминая, что туда - нельзя. Доведя национальную идею до абсурда, т.е. предела, Гитлер убил ее в принципе, т.е. она навсегда лишилась духовного содержания, оставшись внешней оболочкой. Недаром любая демонстрация национального фундаментализма носит характер этнографического маскарада. После Гитлера человечество другое. Но, оказывается, мы очень быстро все забываем, и даже гулаговская боль не обостряет нашего обоняния: мы не чуем дыма Освенцима. И нас даже радует, что этот дым "чудодейственно" загнал народ-космополит назад в национально-государственную форму существования... Возражая Горскому, Солженицын обвиняет его в том, что он "настаивает, что существование наций противоречит Пятидесятнице". Не беру под защиту Горского, так как No 97 не читал, но настораживает легкость, с которой А.И. разделывается со сложным вопросом: "А мы-то думали, что, сходя на апостолов языками многими, Дух Святой и подтвердил разнообразие человечества в нациях - как оно и живет с тех пор". Просто и хорошо. Как будто Духу Святому делать больше нечего, как подтверждать то, что существовало до Евангелия! Как будто не было Греции, Рима, Иудеи, Индии, Древнего мира! В чем же тогда заключается "величайший переворот планеты", как назвал христианство наш русский эллин Александр Сергеевич Пушкин? Ужели в том, чтобы еще раз нарезать землицы и наречий, устроив, так сказать, очередной передел мира? Для сего, думается, не надо Духа Святого, достаточно и духа в генеральских погонах. А вот Евгений Николаевич Трубецкой еще в 1912 году писал об этом не наигранно-простецки, а куда как вдумчиво-тонко: "Природный язык каждого народа отделяет и разлучает его от прочих. Напротив, его огненный язык (то есть данный в Пятидесятнице - К.И.) не знает национальных преград; всем людям близкий и понятный, он обращается ко всем народам и всем сообщает высшие духовные дары..." Но такой уровень понимания - уже не для толпы... Трубецкой в вожди явно не годится. Зато к истине идет неслабым шагом. Но что такое истина? В который раз возникает этот пилатов вопрос, изобличая несостоятельность и несамостоятельность Истины в мире практицизма, твердых тел и грубых материй. Он возникает всякий раз, когда мы сталкиваемся с людьми материальной складки, с людьми, преданными плоти и земле, внешности, форме и вещи. Умственная и чувственная упертость в род, в родовой строй, которую мы находим в глубине национализма, - того же тяжеловесного, "платяного", как говаривали в старину христиане, духа. Такой дух ищет содержания в готовой форме, а не создает новую форму для свободного содержания. Он не верит в свободное, самостоятельное содержание. Для него всегда материя "первична", а дух "вторичен". Поэтому слова "свобода", "духовная ценность", "культура" и т.п. для него всегда неопределенны и абстрактны, т.е. лишены содержания, хотя и имеют словарное, "пустое", значение. Он не видит, что эти слова суть знаки, иероглифы бесконечного свободного содержания, именуемого Богом. Поэтому ему, как вот Солженицыну, и не постичь "противопоставления" между "борьбой за свободу и духовные ценности" и "национальным возрождением". "Как же иначе, - спрашивает он, может духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные ценности, если не через национальное возрождение?" Можно было б легко отделаться, сказав: "Да это одно и то же". Однако - так и не так. Здесь важен вектор: от чего к чему - недаром и спор. Так вот, я поставил бы вопрос наоборот: как нам возродиться национально иначе, если не завоевать свободу и не подняться на духовную высоту? Кому как не великому автору "Архипелага" должна быть близка такая логика? ("Вернуть духовные ценности" звучит нехорошо, материалистически; как будто духовные ценности это рака некоего свято о, украденная и спрятанная под замок врагами нации; стоит, мол, вернуть ее на место - и мы национально возродились.) Ведь в яму мы упали не из-за походки ("национальное") своей, а неверный проделав путь (народнический, коммунистический и т.д.). В такую же яму упали, допустим, китайцы, но походка у них иная. Тем не менее, интернациональное падение в яму есть момент национальной судьбы каждого упавшего в яму и этого не вычеркнуть никакой идеализацией национальности. Теперь нам важно вылезть из ямы и пойти по верной дороге ("борьба за свободу и духовные ценности"), а на ней и походка, стать наша, то есть все наше национальное своеобразие, и окрепнет. А националистский вариант - навыворот: предлагается сначала, до пути и ходьбы, освоить походку. Как это сделать? Непонятно. Боятся националы, что путь нам европейцы указывают. Но европейцы - не поводыри, они не могут держать нас за руку, им самим кручи ноги ломают, хотя самое общее направление они верно показывают, потому что давно уже отказались от утопических проектов и посильно борются за существование. Они лишь указывают на просвет между гор, которые нам необходимо перейти, а уж как там в скалах компас, глаз и наши отвыкшие ноги скорректируют их совет само выяснится: тут оригинальности, именно национальной, потребуется от нас хоть отбавляй! Вот национальное-то возрождение здесь и заявит о себе - самым законнейшим образом. Без угрюмства и понуканий. Мужественно, радостно, с риском. Поэтому, как ни острит Александр Исаевич, а общечеловеческие начала - не эсперанто, но спасительная мировая направленность, без которой мы очень быстро умрем. Однако - спохватился я, да не поздно ли? - не о разном ли мы говорим? Читаю у Солженицына: "...любое крупное историческое движение начиналось в национальных рамках... нация, как и семья..." О чем говорят эти слова? В данном случае - ни о чем. Ибо с ем же успехом я могу сказать: "Любая крупная индивидуальная жизнь начинается в семейных и национальных рамках". И то, и другое столь же очевидно, как то, что все деревья, и группы деревьев, растут из земли. Но коль деревья не будут стремиться от земли к небу, то и не вырастут. Национализму угодно, чтобы деревья выше корней не росли. Требуется поклонение не небу, но грунту. Торжествует исторический материализм: для изменения жизни к лучшему, для возрождения желателен не рост личности, а "крупное историческое движение". Эта логика влечет в итоге к политике, не культуре. Как политика венчает массовые устремления к преобразованию внешней жизни, так культура венчает индивидуальные усилия усовершенствования жизни внутренней. Это культура с большой буквы - Культура, - которая и соответствует единой истине с большой также буквы - Истине. Но национализму как разновидности языческо-материалистического понимания человека такой смысл слова "культура" неведом. Он требует вещной ленинской конкретности. Потому и для Солженицына "культура" "неопределенная"... То-то я думаю, почему мне так противно разбираться с этим давно известным текстом? Вроде чуждое, а задевает. Начинаю понимать: потому и задевает, что политика опять посягает на культуру. А мне - о последней говорить хочется. О ней мечтать. Ее, а не "крупное историческое движение", делать. Ведь что такое культура? Это - след Бога в истории. И делать ее - это ступать в Его след. Политика и культура говорят на разных языках. Это - противостояние Пилата и Христа. Политика пожрала церковь. Церковью, как говорил Мандельштам, стала культура. Многие оппоненты Солженицына, несмотря на угловатость (из какого века выбираемся, выдираемся? - понять можно и угловатость), ближе к Христу и культуре, чем думает о них великий публицист. К сожалению, местами политизм (или: фанатизм?) Солженицына грубо снижает даже и этот не тончайший уровень" разговора. Например, Померанц пишет: "...Бороться с отечественными порядками, стоя целиком на отечественной почве, так же просто, как вытащить себя из болота". Я понял эти слова так, что бороться с отечественными порядками можно лишь стоя на общечеловеческой почве, не важно, откуда взятой: из декларации ООН или из русской религиозной философии. У Солженицына же идет прямой передерг:"... а с какой же почвы можно бороться с отечественными пороками? Эту борьбу латышскими штыками и мадьярскими пистолетами мы уже испытали своими ребрами и затылками, спасибо!" Если влезть в эту мерзость и говорить на ее языке, то можно сказать Александру Исаевичу: "В 56-м Кремль отомстил мадьярам, что ж вы доныне волнуетесь?" Кремль вообще всем хорошо вломил, прочно утвердив за собой монополию на надругательство - что ж вы, Александр Исаевич, всуе на себя его роль берете?.. Но Померанц-то о другом. Хорошо ли, худо ли, но он говорит на языке культуры, и его заботит культура, не политические счеты. А Солженицын его: лицом - в грязь! По-ленински. Примерно так же Ильич беседовал бы с Достоевским. Тот ему о Христе, этот - об охранке. Замечают ли читатели, что происходит? - Подмена культуры политикой. Человеческая речь брошена под ноги. Здесь даже не разговора, а и встречи говорящих не состоялось. Следующий пример - та степень безотрадного зрелища, когда побеждает уже не грусть, а смех. "Национальные" наблюдения писателя достигают предельной лирической глубины: "Как на национальную проблему смотрит центровая образованщина - для того пройдитесь по знатным образованским семьям, кто держит породистых собак, и спросите, как они собак кличут. Узнаете (да с повторами): Фома, Кузьма, Потап, Макар, Тимофей ...народа не осталось, отчего ж крестьянскими, христианскими именами и не покликать?" Да-а... Видали усугубленность? Такая серьезность нам и не снилась. Я мог бы заверить Александра Исаевича, что и сам народ точно так же "смотрит на национальную проблему", потому что здравого смысла, слава Богу, окончательно еще не теряет и в бытовое "имябожество" не впадает. Но вообще-то... что-то не верится в искренность этого собачьего абзаца. Нарочитость какая-то. Смахивает на маскарад ради идеи.