Итак, если Вл. Соловьев сделал из «человеческой личности» абсолют, — и это несомненный русский вклад в русскую концепцию человека, — то Л. Шестов сделал из личности культ, а С. Л. Франк показал метод изучения, личности, — и сообща это есть еврейский взнос в русскую концепцию человека. В совокупности это дает право на логический вывод, каким полнится новое содержание русской идеи: эстетический опыт, красота, — а в обобщении, культура, — слагает самый прочный и монолитный фундамент единства в обществе людей. С. Л. Франк становится глашатаем идеологии радуги в облаке (закона согласия) в русской духовной философии и в таком качестве выступает автором важнейшей истины русской идеи: "Человек, как таковой, есть творец. Элемент творчества имманентно присущ человеческой жизни". Как заповедь звучит основополагающая аксиома Франка, регулирующая его постижения в русле русской концепции человека: "Именно в качестве творца, человек более всего сознает себя «образом и подобием Божиим» (1965, с. 278). При этом творение, для которого предназначается человек как творец, необходимо должно быть свободным, то есть вдохновенным, а как вдохновенное творчество оно становится со-творением культуры, и этот образ, выкристаллизовавшийся в недрах русской духовной школы и показанный Франком в столь наглядном виде, объявляется последним штрихом, отличающим русскую личность от европейского человека — носителе первородного греха; человек будущего конструируется по европейским меркам как властелин техники, тогда как русские чаяния желают видеть в человеке будущего деятеля культуры. В целом же, Франк, поместив русскую концепцию человека в акваторию откровенного (вдохновенного) видения, а иначе, провозгласив для русской концепции особую теорию познания, довел до завершающего вида водораздел с европейской концепцией человека, где безраздельно властвует рационалистический разум. Разделительная линия здесь не просто демаркационная зона между разными философскими концепциями, а различие в миропредставлении, которое следится на всех уровнях, в том числе, на практическом, где решается вопрос — что есть культура. Русскую позицию, — понимание, исходящее из русской концепции человека, — выражают слова Франка, где он утверждает, что культура «… вовсе не есть исключительная привилегия немногих избранных исключительных натур» и им предрекается: «Всякий ремесленник, работающий с любовью и вкусом, вкладывающий в свою работу существо своей личности, руководится предносящимся ему идеалом и в этом смысле творит по вдохновению; и различие между ремесленником и художником только относительно… Всякий человек, вносящий отпечаток своей личности в окружающую его среду, всякая жена и мать, вносящая какой-то свой собственный нравственный стиль в жизнь семьи, свой эстетический стиль в домашнюю обстановку, всякий воспитатель детей есть уже творец» (1965, с. 280). Культура, таким, образом, приобрела в объеме русской концепции человека права не только центра ее онтологической конструкции, не только целевой установки ее гносеологического движения, но и мировоззренческого гегемона духовного творчества на русском пространстве.
Итак, Франк дал качественно новое понимание «культуры» благодаря, во-первых, пророческому (вдохновенному) способу познания, только еврейской методологии, и, во-вторых, еврейской же радужной гносеологии. Но оказалось, что этими новациями отнюдь не исчерпывается еврейский вклад С. Л. Франка в русскую духовную философию. Самое еврейское из этого вклада состоит в том, что еврейское решение апории Бога, с таким блеском онтологически воплощенное Торой в диалог Бога и Авраама, Франк развернул в философское учение о Богопостижении и включил в концептуальную полноту своего представления о культуре. В основе учения, его нулевом цикле, располагается архетипическое еврейское, данное еще праотцом Авраамом, ощущения Бога, объективируясь каждый раз в специфическое до-верительное со-беседование. Франк трансформирует это откровенническое ощущение в философски развернутое рассуждение: "Бог… воспринимается как начало, глубоко и исконно сродное мне в том, что составляет своеобразие, несказанную сущность моего "я". Так как я воспринимаю эту последнюю глубину реальности только трансцендируя, выходя за пределы меня самого, то Бог является мне, как «другая личность», чем я — как «ты», с которым я «встречаюсь», и к которому я стою в специфическом отношении «общения» и в отношении «я-ты». Для Франка Я есть внутреннее, для знания которого необходим выход во вне Я, в другую ипостась — внешнее, которое философ называет «ты», а в итоге возникают: отношения имманентное (Я, внутреннее) и трансцендентное («ты», внешнее) и, соответственно, система «я-ты». Доверительное собеседование еврея с Богом осуществляется посредством механизма, объяснению которого Франк предпослал свое расширенное разъяснение: "Бог есть такое «ты», которое есть как бы глубочайшая основа моего собственного "я". Привычные для нас слова «вне» и «внутри» теряют здесь обычный смысл, в котором они несовместимы в применении к одному отношению: Бог не только одновременно и «вне» и «внутри» меня именно в качестве внешней трансцендентной мне инстанции; я сознаю Его внутренней основой моего бытия, именно в Его качестве существа, иного, чем я сам".
В переводе с философского языка и в применении к укорененным канонам познания смысл франковского учения о Богопознании раскрывается в едва ли не высшую ересь маститого рационализма: внутреннее совмещается с внешним, а внешнее уравнивается с внутренним при извечной пульсации этих параметров в одном отношении. Итоговый аккорд этого учения есть наиболее глубинная отметка в океане русского духовного наследия и оно высказано таким образом: «Трансцендентность Бога человеку не только просто совмещается с Его имманентностью, но и образует с ней некое неразделимое сверхрациональное единство» (1965, с. с. 270-271, 270). Таким образом, если бы С. Л. Франк вознамерился систематизировать свой еврейский вклад в русскую духовную философию, он стал бы автором еврейской эпопеи в философской части русской культуры, что неизбежно сопровождалось бы воссожжением фимиама любому еврейскому знаку. Но Франк, как и Шестов, был не политик, а мыслитель, которому органически чужда любая религиозная пропаганда и агитация. В таком ключе философ воспринимал свое христианство и, как он говорил, христианство «… было наслоением на ветхозаветной основе», каковое не только не нивелировало его личное религиозное сознание, а напротив, во много крат утяжеляло единственное и исходное. (В неопубликованных воспоминаниях С. Л. Франк писал: «Благоговейное чувство, с которым я целовал покрывало Библии, когда в синагоге обносили „свитки закона“, в порядке генетически-психологическом, стало фундаментом религиозного чувства, определившего всю мою жизнь за исключением неверующей юности (примерно от 16 до 30 лет). Рассказы дедушки по истории еврейского народа и по истории Европы стали первой основой моего умственного кругозора»). Но аналогично случаю с Л. Шестовым, современная израильская аналитика восприняла духовный подвиг С. Л. Франка — не только духовного главу русского еврейства, но и лидера русского духовного воззрения, -в прямо противоположном аспекте.
Но прежде необходимо коснуться одной из наиболее злободневных и актуальных тем — судьбы русской культуры в иммиграции, которая неоднократно ставилась в духовной форме, но никогда содержательно не рассматривалась как духовная проблема. В связи с этим появился термин «русское зарубежье», а параллельно терминологический и смысловой суррогат — "евреи в культуре Русского Зарубежья". На Западе изгнанные русские творцы-духовники обитали в духовном климате, который по своей философской консистенции не соответствовал русскому дыханию, а отдельные интрузии русского духа в европейскую среду, хотя признавались и отмечались даже больше, чем на родине, оставались разрозненными индивидуальными подвигами мысли, не вписывающимися в общий каркас западной философской действительности и не имеющими доступа к русской идее как плоду культуры. Это не означает, что русские духовники утратили на чужбине свое национальное самосознание, но значит, что в изгнании они лишились своей духовной школы, то есть того общего субстрата, что очищает личность от субъективности, делая ее явлением, а не только событием, а саму личность возвеличивает до индивидуальности, совокупность которых входит в понятие школы и передается в русскую идею, что и выводит последнюю символом культурного достояния русского духа и русским взглядом в будущее. Но и у себя на родине русская идея оказалась без жизнетворной духовной школы, ибо большевистская власть, противопоказанная истинной культуре по своей природе, целиком и полностью оккупировала русскую философию примитивным и вульгарным историко-материалистическим мышлением и марксистско-ленинским идеологическим штампом, а потому не в состоянии обеспечить русскую идею ни мотивацией, ни стимуляцией.
