Улыбаясь, Томас закрыл глаза, и мысль о них — нет, их тепло охватило его.

Он слышал, как они дышат. Действительно слышал их дыхание.

Что могло быть более чудесного?

И снова слезы заструились по его щекам.

— Кому я изменил? — прошептал он.

Никому. Не им — единственным, кто столько для него значил.

Конечно, он был дураком.

Но больше не будет.

Решение во имя решения. Анестезия неопределенности.

Ты возвращаешься поздно.

В ожидании тебя я разглядываю книги на твоих полках. Фрейд и Ницше. Седжвик [34] и Иригари [35]. Мне нравится, что ты образованная. Может, будет время поговорить, поспорить, думаю я. Буду ли я когда-нибудь чем-то большим, чем я есть? Принципом? Метафорой?

Я надломлен, искажен или просто честен?

Я нахожу фотографию, засунутую между Апдайком и Делилло. [36]

Это ты. Я знаю это, потому что ты везде: по телевизору, самозабвенно не замечающая, что у тебя порвались трусики; на обложках журналов, кто-то игриво засунул палец тебе в бикини; на придорожных щитах, облизывающая кончиком языка зубы. Ты — центр притяжения моего зрения. Вселенская отдушина.

Белая. Женщина. Кожа да кости.

Услышав, как поворачивается ключ в замочной скважине, я отступаю. Как приятно чувствовать босыми ступнями твой ковер. Я усмехаюсь усмешкой детей, устраивающих засаду.

Запутаешь меня понятиями? Заявишь, что я симптом или заболевание?

Я смотрю, как ты раздеваешься, из полутьмы твоей кладовки. Гадаю, учитывают ли твои теории ремень, бритвенные лезвия, которые ты будешь подносить к своей коже? Во что превратится твое славное, такое гладкое тело?

Откуда им знать, что я слежу?

Ты почесываешь ягодицы ногтями, покрытыми прозрачным лаком, ругаешь юбку, которая наэлектризовалась. Я затаил дыхание, когда ты поворачиваешься к моему тайнику, бездумно подходишь к нему — сама непорочность...

Как-то я задумался — зачем люди насилуют своих домашних животных, своих любимчиков? Теперь я знаю.

Они видят в них маленьких людей.

19 августа, 7.20

Томас потерся щетинистой щекой о подушку, втянул носом воздух и протяжно застонал. Как и заведено, Фрэнки и Рипли что-то не поделили в ванной. Еще, наверно, рано? Тем не менее маленькие ублюдки разбудили его лучше всякого будильника.

— Рипли! — жалобно скулил Фрэнки. — Если пожелтело — значит поспело...

— Заткнись, свинтус.

— ...а когда станет коричневое, будет дерьмо отличное. Так Миа говорит!

Ну, вот. Черт возьми. Неужели они не могут поспать подольше? Хоть бы разок...

Он услышал вздох. Кто-то нежно погладил его теплой ладонью по спине.

«Сэм...»

— Доброе утро, — хрипло сказала она, голая прыгая по комнате в поисках одежды.

Томас следил за ней слезящимися глазами, дивился совершенной форме ее ягодиц, как у фигуристки. Солнечный свет струился сквозь жалюзи, придавая матовость ее коже, заставляя вспыхивать обрамлявшие ее тело, обычно невидимые волоски. Казалось, ее образ, образ совершенной женщины, глубоко впечатан в него — миллионами лет эволюции, целой жизнью социальной обработки. В этом было нечто восхитительное.

Ежедневный заголовок его жизни, подумал Томас, сегодня будет звучать так: «ГОРЯЧИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АГЕНТ ТРАХАЕТ ПОТРЕПАННОГО ПРОФЕССОРА».

И это еще мягко сказано.

Он все еще дремал, когда она вернулась в юбке и блузке. Он смотрел, как она так и сяк изгибается перед трюмо, хмурясь, стараясь разгладить фабричную складку на заднице, сначала затирая ее ладонью, потом без конца поправляя юбку в талии. «Черт...» — бормотала она снова и снова с презрением, какое женщины испытывают к непокладистой в определенных частях одежде.

Стоило ему подольше подержать глаза закрытыми, как он снова уснул.

Но в дремотный поток ассоциаций вторгались тревожные образы, затем словно слишком тугая резинка пижамы врезалась в низ живота. Он увидел, как Нейл тянется, чтобы задрать юбку Норы, словно хочет пожать кому-то руку. Увидел Фрэнки, скорчившегося в потемках на верху лестницы, следящего, как они с Сэм кувыркаются в отсветах экрана, показывающего порнофильм. Затем образы стали смазанными, вспыхивающими... Гайдж, исподлобья глядящий на свое отражение. Смеющийся, как гном, Маккензи. Синтия Повски, пронзительно вскрикивающая, воркующая, истекающая кровью...

Раздался звонок будильника.

Ему показалось, что его голову приколотили к подушке гвоздями. Стараясь почти не двигаться, Томас сгреб будильник и хрипло прокаркал:

— Работать! День умственного здоровья...

Кое-как вытащив себя из постели, он обнаружил, что наверху никого нет. Оставалось надеяться, что Фрэнки и Рипли мирно играют с новым папиным другом. Встревоженный, он нетвердой походкой прошаркал в ванную.

Горячий душ показался непристойно приятным. Его тело упивалось клубами пара, хотя в мыслях царил раздрай и они осыпали друг друга упреками и обвинениями.

Фрэнки и Рипли. Они были единственно важным...

Сэм бы поняла. Разве нет?

Он маленькими шажками спустился по лестнице, продолжая вытирать волосы.

Сэм, выглядевшая почти такой же красавицей, как вчера, вышла из комнатушки Рипли, которая вцепилась в ее руку. Они смотрелись хорошо, хотя между ними и чувствовалась какая-то неловкость.

— Что вы там делаете вместе? — спросил Томас. Сэм только недоуменно усмехнулась.

— Похоже, мы искали что-то, — она сделала гримаску, — под названием «Скин-бэби». [37]

— Скин-бэби нигде нет, папа.

— А у Бара в углу ты смотрела?

У Бармена был свой угол в подвале, где он любил время от времени припрятывать разные вещицы.

— Нет.

— Тогда пойди посмотри, милочка. Наверно, Бар его... или ее... в общем, погрыз...

— Бар! — повелительно крикнула Рипли, как делают маленькие девочки, изображая рассерженных матерей. — Это ты взял Скин-беби, Бар?

Странно, как даже самые естественные вещи могут показаться неловкими в присутствии незнакомого человека. В повседневной рутине ничто уже никого не смущало: все острые углы были сглажены обоюдным чувством близости. Однако стоит вмешаться незнакомцу, и все меняется. Новые люди приносили с собой иной оценочный спектр.

— Скин-бэби, да? — недоуменно переспросила Сэм, когда Рипли убежала.

— Бар! Псина паршивая! — раздалось снизу, на подвальной лестнице.

— Это одна из ее кукол, настолько похожая на живую, что мурашки по коже бегают, — пояснил Томас — Они стали называть ее Скин-бэби после того, как потеряли все ее платья. Она похожа на настоящего ребенка, теплого, розового... — Томас недовольно поджал губы. — Только мертвого.

Сэм не нашлась что ответить, и Томас добавил:

— Да, странные у меня дети, с причудами.

— А, так, значит, в папочку пошли.

— Было время, мне казалось, все дело в кормежке, а не в характере.

Сэм задумчиво посмотрела на него.

— Что случилось? — спросил Томас, хотя заранее знал ответ.

Безумие двух последних дней связало их подобием близости. Теперь, в тонкой, как паутинка, утренней тишине, близость эта казалась чем-то шокирующим, как человек, фантастическим образом просыпающийся абсолютно голым. Сэм пребывала в замешательстве, возможно, даже более, чем Томас, учитывая, что она рисковала своей карьерой.

А люди в состоянии замешательства склонны поспешно идти на попятную.

— Мне следовало бы...

— Послушай, — прервал он ее, — позавтракай вместе со мной и детьми. Почувствуй, что такое животное по имени Томас Байбл в своей берлоге. Хотя бы немного расследуй факты, прежде чем принимать решения.