А во сне все казалось, что это Я пишу для кого-то либретто, И отбоя от музыки нет. А ведь сон – это тоже вещица! «Soft embalmer», [41] Синяя птица. Эльсинорских террас парапет. [42]И сама я была не рада, Этой адской арлекинады Издалека заслышав вой. Все надеялась я, что мимо Пронесется, как хлопья дыма, Сквозь таинственный сумрак хвой. Не отбиться от рухляди пестрой! Это старый чудит Калиостро За мою к нему нелюбовь. И мелькают летучие мыши, И бегут горбуны по крыше, И цыганочка лижет кровь. Карнавальной полночью римской И не пахнет, – напев Херувимский За высоким окном дрожит. В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит. Но была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут. Между помнить и вспомнить, други, Расстояние, как от Луги До страны атласных баут. Бес попутал в укладке рыться… Ну, а все же может случиться, Что во всем виновата я. Я – тишайшая, я – простая, – «Подорожник», «Белая стая» — Оправдаться? Но как, друзья!? Так и знай: обвинят в плагиате… Разве я других виноватей?.. Правда, это в последний раз… Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу Под укромный противогаз. Та столетняя чаровница Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-за строчек И брюлловским манит плечом. Я пила ее в капле каждой И, бесовскою черной жаждой Одержима, не знала, как Мне разделаться с бесноватой. Я грозила ей звездной палатой И гнала на родной чердак, В темноту, под Манфредовы ели, И на берег, где мертвый Шелли Прямо, в небо глядя, лежал, И все жаворонки всего мира Разрывали бездну эфира И факел Георг держал, Но она твердила упрямо: «Я не та английская дама И совсем не Клара Газюль, Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной и баснословной, И привел меня сам июль». 1941. Январь. Ленинград Переписано 12 апреля 1942 г. в Ташкенте для И.В. Штока ЭПИЛОГ Так под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома С фонарем и связкой ключей, — Я аукалась с дальним эхом, Неуместным тревожа смехом Непробудную сонь вещей. Я свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клен, И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую, черную руку, Как за помощью тянет он. А земля под ногами горела И такая звезда глядела В мой, еще не брошенный дом, И ждала условного звука… Это где-то там – у Тобрука, Это где-то здесь – за углом. Ты мой грозный и мой последний, Светлый слушатель темных бредней: Упованье, прощенье, честь. Предо мной ты горишь как пламя, Надо мной ты стоишь как знамя И целуешь меня как лесть. Положи мне руку на темя, Пусть теперь остановится время На тобою данных часах. И. . . И кукушка не закукует В опаленных наших лесах. * * * И только сегодня мне удалось окончательно формулировать особенность моего метода (в Поэме). Ничто не сказано в лоб. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух строчках, но для всех понятных.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек» * * * 30 июня 1955 Ахматова приехала ко мне… Как всегда, очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма – единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала – говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она – тарабарщина… Ахматова делит мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее. Корней Чуковский. Из Дневника Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет. * * * Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. Анна Ахматова. «Коротко о себе» * * * В блокаде (до 28 сент<<ября>> 1941) Первый день войны. Первый налет. Щели в саду – Вовка у меня на руках. Литейный вечером. Праздничная толпа. Продают цветы (белые). По улице тянется бесконечная процессия: грузовики и легк<<овые>> машины. Шоферы без шапок, одеты по-летнему, рядом с каждым – плачущая женщина. Это ленинградский транспорт идет обслуживать финский фронт. Увоз писательских детей. Сбор в … переулке у союза. Страшные глаза неплачущих матерей. Крупные деньги вывезены из города (ответ в банке). Моряки с чемоданчиками идут на свои суда. Все писатели уже в военной форме. Похороны «Петра» Рaст<<релли>> и статуй в Летнем <<Саду>>. Первый пожар. Я – по радио из квартиры М.М. З<<ощенко>>. Тревога каждый час. Город «зашивают» – страшные звуки. Анна Ахматова. Из «Записных книжек» вернутьсяSoft embalmer – нежный утешитель; из стихотворения английского поэта Джона Китса «Ода ко сну», где есть такие строки: «Спаси меня от Совести, тишком скребущей…». вернуться«Эльсинорских террас парапет» – на террасе королевского дворца в Эльсиноре принцу Гамлету является призрак отца. Тема эта связана с темой совести: Лев Гумилев, подобно Гамлету, не мог простить матери, что она снова вышла замуж, «не износив башмаков» после гибели отца, да еще и за человека, которого Николай Степанович очень не любил, то есть за Николая Пунина. |
