Враг не дремлет. Враг хитер и коварен. Вы думаете, Левит пришел в Треугольный переулок посмотреть на раздачу хоругвей? На новую звезду, засверкавшую на иконе царя Леонида Брежнева? На выпить двадцать капель? Как бы не так! Враг очень, очень коварен! И если бы не бдительность отставного полковника, вовремя пресекшего провокацию, глядишь, еще одни еврей выпал бы из стройных рядов носителей славных традиций. Нет, не случайно оказался Левит в Треугольном переулке!

В доме, во дворе которого писял когда-то под деревом Ленька Вайсбейн, благодаря чему со временем переулок переименуют в имени ЕГО, на пятом этаже, как раз под крышей дома, свил сионистское гнездо Абраша Нисензон.

И именно туда после прочтения гимна СССР, с гнусно вопросительными паузами после каждой удачной строки: Широка страна… Моя родная… Много в ней… Лесов… Полей… И рек… Я — другой! Такой страны — не знаю! Где? Так… вольно дышит… человек… — упорхнул после выдворения с демонстрации Женька Левит.

Для сведения: квартира Нисензона через печной дымоход соединялась с проходящими под домом катакомбами, имевшими входную дверь с той стороны Черного моря. Так и не выходя из дома, косящий на два инфаркта шестидесятилетний Нисензон получил через дымоход учебник иврита, изданный в Иерусалиме, а также иврито-русский словарь Шапиро, изданный — ошибочно — в Москве.

Желающие лицезреть красоты Рима учили английский, а послужить в израильской армии — иврит.

Левит же, без особого с его стороны желания приглашенный однажды в кружок и то по вине дочери хозяина, на которую он четко положил глаз, с каждым новым посещением крамольной квартиры со все возрастающим интересом втягивался в изучение языка. На этом занятии и застукало его седьмого ноября доблестное ЧК.

Всех переписали. Перефотографировали. Добродушно задали Женьке вопрос, от которого он похолодел: «Галичем увлекаетесь?».

Женька кисло улыбнулся, лихорадочно пытаясь сообразить: кто?

А тут вдогонку второй вопросик: ''Из Киева давно вернулись?"

Женьке совсем стало плохо. Действительно, в конце сентября он был в Киеве на несанкционированном властями митинге памяти жертв Бабьего Яра, разогнанном милицией. Но как об участии его узнали в Одессе? Как?

— Да, был, — нехотя признался он. — а разве поминовение жертв фашизма законом запрещено? Хотелось бы почитать…

— Разрешено в рамках закона, — строго и непонятно ответили ему и оставили в покое, плотно занявшись хозяином квартиры.

Расходились понуро, боясь разговаривать друг с другом. И у каждого в глазах написаны были немые вопросы: кто? кто стукач? откуда все известно?

Автор сошел с ума. Главу эту пишет не он, а его доверенное лицо, с октября сорок восьмого года постоянно находящееся к автору в скрытой оппозиции.

Автор определенно полчаса назад сошел с ума, когда, проиграв в преферанс Олежке Томашевскому четыре с половиной бутылки водки и дав победителю денег на такси, с воем разбежался и, разбив головой стекло книжного шкафа, нырнул в него с потрохами.

Я еле успел выскочить. Мелкие осколки бисером рассыпались по ковру. Но странно. Крови нет. Из шкафа клубится легкий дымок, изнутри доносятся глухие рыдания, чавканье. Томики Фейхтвангера странным образом исчезают один за другим. Все попытки разобрать доносящиеся невнятные звуки бесполезны.

Первый час ночи. Не к кому обратиться за помощью. Автор хоть и атеист, но Всевышний — единственный, кому он доверяет. Обратиться наверх? Неудобно. Первый час ночи. Старик уже спит.

Чертов Томашевский. Прикидывается интеллигентом. Если автор не вернется, дописывать книгу придется мне. Равно, как и воспитывать его дочь. Перспектива…

Причем я абсолютно не согласен со всем, что он до этого написал. Во-первых, у него в романе сплошные евреи. Перепелица и Кириленко — не в счет. Женщины. Дмитриев и Лунин — тоже. Массовка. И я категорически против любого узколобого национализма. Если я буду дописывать книгу, то обязательно выдам Регину замуж за якута и вокруг свадебного стола соберу все сто тридцать две национальности страны великой.

Во— вторых, мне не нравится его поведение. В Торе каждому еврею даны двести сорок восемь запретных и триста шестьдесят пять указательных действий. Каким бы строгим ни было наказание за нарушение запретов -можно пренебречь ими, если речь идет о жизни и здоровье людей. Но три из них остаются в силе даже под страхом смерти: не убий (здесь все понятно), не сотвори себе кумира, то есть не поклоняйся чужим богам и не идолопоклонствуй, и не прелюбодействуй.

А теперь почитайте, что автор сделал с евреями. Левит (с его фамилией!) не переспал разве что с телеграфным столбом. А Изя… Историю с Оксаной я ему не прощу. Теперь вот, имея жену, волочится за Ольгой… Может, не стоит вызволять автора из шкафа?

Чавканье прекратилось. Книги тоже перестали исчезать. Показалось подобие руки. Беспомощно помахало. И бессильно растворилось в шестом томе Паустовского.

Я не в силах ни простить его, ни наказать. У каждого еврея своя связь с Богом, и только тот вправе миловать или карать.

Черт меня побери, связаться с ним с октября сорок восьмого!

На всякий случай надо составить дальнейший план романа.

1. Левит превратится в женоненавистника. Наденет ермолку и в субботу пешком пойдет от одиннадцатой станции до Пересыпской синагоги. Сын его станет главным раввином Одессы, а сам Левит, в знак уважения к фамилии, похоронен будет на раввинском участке третьего еврейского кладбища.

2. Изя с Шеллой родят троих детей, мальчика и двух девочек, и поселятся в кибуце под Иерусалимом.

Из шкафа послышалось всхлипывание. Одумался?

Пожалуй, утром я выскочу за пивом. Один бокал плесну в шкаф, второй поставлю рядом. И уйду в другую комнату. Я отходчив. Пусть живет.

Пора бы оживить роман трупом. Вес наши герои, тъфу-тьфу, живы, включая автора, хотя кое-кого нора отстрелить.