– Ну, вообще: какой смысл в жизни? Я недавно ездил к маме, смотрел телевизор, про бабочек. Такие красивые, а живут одно лето. Только затем, чтобы родить новых… Зачем, скажите, Дмитрий, нужна эта красота природе? Ладно люди, они могут ею полюбоваться, скажем. Но ведь когда людей не было – было так же красиво, кто же всем любовался?

– Знаешь ли, – сказал я, заказав вторую кружку, – это в твоем возрасте принято интересоваться такими вопросами, а в моем – принято просто жить. Так что считай, что смысл жизни – в самой жизни. Сейчас ты, конечно, этого не поймешь, но потом как-нибудь и перестанешь задавать себе эти вопросы.

– Но бабочка?!

В этот момент в бар вошел человек весьма странного вида – в форме солдата Третьего рейха, без погон, но в сапогах. Пилотка была просунута через ремень, жидкие волосы торчали во все стороны, на вид лет сорок-сорок пять.

– Ах, мой милый Ганс! Как мы вас ждали! – воскликнул Алексей и бросился навстречу солдату. – Это Ганс, это Дмитрий из России, известный журналист! – представил он нас.

Солдат опустился на табурет и попросил стакан «Туборга». Отхлебнул, вытер пену с губ обшлагом френча и мрачно посмотрел на меня.

– Русский? – спросил по-немецки.

– Так точно! – отвечал я по-немецки же.

– Нет, не точно, совсем не точно! – воскликнул немец. – Нет такой нации – русские!

Признаться, я не понял, что он сказал, потому что по-немецки знаю так себе, школьно.

– Простите?… – промямлил я.

– Нет такой нации – русские, – повторил фриц уже по-датски, и Алексей перевел.

– Абсолютно с вами согласен, герр Ганс! – улыбнулся я. – Более того, скоро не будет и такой нации, как немцы! Вы ведь тоже со мной согласитесь?

Мальчик перевел и это.

– Это почему? – спросил Ганс, закуривая.

– Видите ли, в 1946 году, зимой уже, спустя девять месяцев с той самой поры, когда русские заставили вас капитулировать, у немецких женщин стали нарождаться детки, маленькие такие и с очень славянскими чертами… Пара миллионов русских за один раз – это очень хорошее вливание! Это не шутка, герр Ганс! Так что немцы оказались сильно разбавлены, ха-ха! Это раз. А скоро, очень скоро, их не останется и совсем! Потому как вашу так называемую великую Германию, Вечный рейх, будут населять турки, герр Ганс! Одни только турки. И это два. Нужно – три?

– Мы не допустим, – пролаял немец. – Мы возродимся из пепла, из пепла…

Ему очень понравилась эта фраза, в белесо-голубых его глазах сквозь туман безумия промелькнула огоньком короткая радость.

– Да, конечно, возродитесь и отсюда, из копенгагенского подполья, начнете свое великое освобождение… – сказал я без тени улыбки.

– Вы правда так думаете? – спросил меня Алексей, перед тем как перевести.

– Понятное дело! – не удержался я и рассмеялся. И добавил: – И еще, герр Ганс, вы совершенно правы – никаких русских никогда не существовало, в этом я с вами, повторю, абсолютно согласен. Равно как не существовало никогда никакой великой Германии, ни Адольфа Гитлера, ни Фридриха Барбароссы, ни-че-го…

– То есть как? – мутно спросил Ганс.

– А вот так. И можете всю эту вашу историю, всю эту красивую сказку для идиотов, вроде вас, засунуть себе в жопу, – сказал я и, оборотившись к Алексею, добавил: – Прямо так и переведи – в жо-пу!

– Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! – трижды крикнул Ганс, вскакивая с табуретки.

Это я понял: Scheipe.

Росточка он, правда, был отнюдь не арийского, ноги кривоваты, плечи узковаты. Краем глаза я заметил, как бармен слегка напрягся в своем углу, а пара-тройка посетителей за столиками обернулись на нас.

– Зачем вы так говорите? – умоляющим голоском спросил Алексей.

– Ты переводи, переводи, – отвечал я, делая вид, что не боюсь близости полубезумца.

Тот стоял, покачиваясь, на расстоянии вытянутой руки, и его белые в светло-рыжих волосках руки сжимались в кулаки и тут же разжимались.

– Что же вы так взбеленились, герр Ганс? Я же отрицаю не только существование немцев, но и русских, и вообще всей истории. Не было ни Петра Великого, ни Ленина, ни Троцкого, ни войны с якобы десятками миллионов жертв, ни атомной бомбы в Хиросиме, ни газовых камер, ни Сталина, ни ГУЛАГа… даже, скажу вам по большому секрету, и Солженицына-то никакого нет. То есть фамилия есть, а все остальное – миф. Зато есть: вы, я, Алексей, Петр, Иван, Фриц, Ганс, Мордехай, Шломо… Я просто ставлю вас наравне с собой, с ним (я кивнул на Алексея), со всеми (я обвел взглядом бар), мы с вами просто начинаем жизнь с чистого листа! Но я не отнимаю у вас вашу Лени Рифеншталь – можете онанировать на ее портреты сколько вам угодно!

– Он вовсе не онанировал на ее портреты! – воскликнул Алексей. – Ах, зачем я вам это рассказал! Скажите, что вы шутите, ну скажите же!

– Я не шучу, мой маленький друг.

Ганс молча допил свое пиво, развернулся и пошел к выходу.

– Постой, Ганс! Ты куда? – вскричал Алексей.

Но тот не обернулся, вышел и исчез в сырых сумерках.

– Ты ему все правильно перевел? – спросил я. – Впрочем, какая разница. Есть, Алексей, такая порода людей, которых многообразие мира приводит в помешательство. Им нужен окончательный порядок во всем. Русский так русский; немец так немец; война так война; мир так мир… А стоит произойти какому-нибудь самому легкому смешению понятий, и все – они теряются, сходят с ума…

– Ах, Ганс! Он ведь обиделся. Не только на вас, но и на меня. А у меня здесь, в Дании, нет никого ближе, чем он. Он такой, такой… Он и думает, как я, и мечтает… Он, вы знаете, он читает мне стихи по телефону. По-немецки, правда, но это так красиво…

– Гёте?

– Что? Ах, да – Гёте. А откуда вы знаете?

– А что еще он может читать? Только Гёте. Ты не волнуйся, он будет тебе и звонить, и читать Гёте, у него, кроме тебя, здесь тоже наверняка никого нет.

– А вы и вправду думаете, что не было ни Гитлера, ни Сталина?

– Разумеется, – серьезно ответил я. – Эти страшные сказки про миллионы замученных, распятых, сожженных и убитых нужны только затем, чтобы делать таких людей, как ты, он, они, да и меня тоже, рабами. Зачем, скажи мне на милость, сдалась тебе эта история, в которой ты просто нуль? Живи сам, а как проживешь и станешь умирать, просто скажи: Ich sterbe…

– Что-что?

– Ich sterbe! – громко, чтобы слышали все, повторил я. – Я умираю. И все.

– А вы знаете, что сами-то чуть не умерли! – зашептал Алексей, наклоняясь ко мне.

Я отшатнулся – черт их знает, шизофреников, убьют, не поморщатся.

– Как это?

– Никому не скажете?

– Могила, Алексей, могила.

– Он недавно одного негра убил, – шепнул Алексей.

– Как это?

– Так, убил. И все.

– Ты что – сам видел?

– Нет, я не видел, но точно знаю. И негра этого знал, его Жинито зовут. Звали…

– И ты не сообщил никуда? В полицию?…

– А зачем? Он же не за деньги убил и не просто так, он за идею.

– За какую такую идею, Алексей?

– За свою.

– Но он же фашист! Ты знаешь, сколько людей они убили, сожгли, повесили?

Алексей отшатнулся, улыбнулся и погрозил мне пальчиком:

– А откуда вы знаете? Вы же сами только что сказали, что их никогда не было!

Он торжествующе глядел на меня. Я расхохотался.

Стикс

I

«Их штербе…» Эти чистые, несмотря на все попытки интеллигентской сволочи замусолить, чеховские слова стали заголовком к моей колонке в газете, идея которой пришла ко мне в то самое мгновение, когда я произнес их в копенгагенском баре.

Не буду называть публично имени того богатого, но редкого (при своем-то богатстве!) человека, который с таким воодушевлением принял идею моей «Похоронной газеты», что сразу и без лишних вопросов спонсировал ее выход. Назову его Харон Хароновичем. Это без преувеличения – философ. А познакомились мы с ним при весьма забавных обстоятельствах.

Как-то один из моих коллег сообщил со смехом, что его обещали свести с весьма необычным коллекционером, собирающим… катафалки. Я прикинул, что, конечно же, полноценную статью о таком феномене делать вряд ли целесообразно, но маленькую в рубрике «Приколы» – можно вполне.