А историю русских я любить не умею. Во мне ее нет. Империя близка, слишком близка, солдаты ее еще грезят триумфом. На первый взгляд… Нас еще не разделили века и варвары, свет забвения еще не сгладил кровавых и лживых черт. Но пустота моя не только от этого.
Мы отроду не любили нашей истории! Праведная жизнь родилась не лучом Авроры, а пушкой «Авроры», и все века до этого казались пустопорожним топтанием, пьянством, тиранством над бедным людом, Божьей ложью – былое отчего-то вовсе не спешило к историческим неизбежностям, – разве могли мы это простить? Мы запаха земли не знали, но презирали ее вонь. И признали единственное, сгодившееся нам, – державу. ДЕРЖАВУ. И свыклись, что это – главная ценность.
За отстоянную и добытую землю прощалось все. До тех, кто принес кирпичик в Кремлевскую стену, мы снисходили и допускали в свои куцые сны – только рубак и только победителей. Без знаков различия, души и плоти. Только: Дмитрий Донской – победитель на Куликовом поле, Сергий Радонежский – благословил Куликовскую битву, Петр I – победитель при Полтаве, Александр Пушкин – почти декабрист, Николай Гоголь – обличитель царизма. Какую силу можно черпать с этих обглоданных скелетов? Какие золотые сны навеют слова Ключевского, что три великих святых русского народа четырнадцатого столетия – митрополит Алексий, Сергий Радонежский, Стефан Пермский – лишь делали «одно общее дело» – «укрепление Русского государства»: только-то? Мы затоптали душу свою порывами: любить – не любить, сгодится он нам или – враг, хотя подземные миры нации должны существовать неподсудно, как сердце, про него не скажешь: люблю, не люблю. Но пустота моя не только от этого.
Еще и то: империя, набравшись сил, действительно, не расцвела «классической эпохой», дала куда меньше, чем могла, или мы просмотрели золотой век, или не дождались; так изнурились борьбой за выживание, что ноги протянули прежде песен и Акрополя, просто спились и легли под забором, – мускулистая, жилистая, стершая зубы лошадь, рожденная слишком рано и надорвавшаяся по малолетству; а дети ее бегают кругом, кто – тоскуя по матери, кто – обожествляя сиротство свое, но сходясь в одном: хочу полюбить, да не знаю – как и не знаю – что.
«Аз есмь Сергие Маковскый, – открываю глаза и шепчу поутру, – Аз есмь…»
Суд безбожников собрал «дело» на смертного С. Радонежского – полистаем. Обедневшая семья, боярин Кирилл – отец, скатился в нищие из-за поездок в Орду, ратей, нашествия москвичей. Сын, вдобавок «будучи туповатым к учению», вырос «умело приспосабливающейся личностью», подмятый покровителями: старшим – митрополитом Алексием, младшим – Дмитрием Донским. По-собачьи преданно служил Москве, забыв ее кровавый ростовский погром, лишивший его семью родного дома. Покорно брался за дела, никак не потребные монаху: ездил мирить князей и даже закрыл церкви в Нижнем Новгороде, приводя в чувство местного князя, но безуспешно. Безуспешно! Настолько забыл свой сан, что отдал на Куликовскую битву двух монахов – ай да игумен! Тут суд немного перебрал, времена были суровые. Епископ Феогност как-то запросил патриарший собор: «Если поп по рати человека убьет, можно ли ему потом служить?» Собор сообщил: «Не удержано есть святыми канонами».
Однако продолжим листать «дело». Троице-Сергиевая лавра, конечно, угнетала трудящихся. Игумен, «страдавший нервными галлюцинациями и даже беседовавший с… самой Богородицей», конечно, – похвастал да бабушку и схрястал! Но чепуха это, «следствие психоза».
А есть верный удар – Радонежский не благословлял Куликовской битвы! Все трогательные песенки о напутствии, пророчестве, благословении, отдаче монахов в рать – это придумки троицких монахов (они и саму-то битву перевирали будь здоров для радости богатых вкладчиков). Летописи, столь внимательные к игумену, что сообщали даже о его хворобах, на сей счет – молчат. В ранних редакциях жития есть главка, что Донской отправился на татар с благословения Сергия и в честь победы выстроил Успенскую церковь на реке Дубенке; но церковь-то выстроена в 1379 году – за год до Куликовской битвы! Выходит, Сергий если и благословлял, то – битву на реке Во-же с мурзой Бегичем в 1378 году. А не историческое Мамаево побоище, и раз так – не было никакой схватки Пересвета с Челубеем! Да и вообще русская хитрая церковь упорствовала на проордынских позициях (это я все читаю, не говорю), а сам «так называемый святой» был «главой и идеологом архиерейско-монашеской антивеликокняжеской оппозиции».
Последний оборот имеет в виду печальную историю с Митяем, на ней стоит приостановиться.
Русскую землю делили враждующие Литва и Москва. Митрополит сидел в Москве, литовские князья – «огнепоклонники» – в свою землю его не пускали и грозили патриарху, что если и дальше русской церковью будет командовать Москва, то они свой народ перекрестят в «латинскую веру». Патриарх сдался и послал в Западную Русь отдельного митрополита – Киприана. Но – с хитрым условием: как только умрет московский митрополит Алексий (а дело к этому шло), Киприан опять станет единственным митрополитом «всея Руси», сохранит духовное родство всех русских, что, Бог даст, приведет когда-нибудь к объединению распавшихся половин. Думал ли так патриарх? Или я – по старой хворобе – угадываю во всяком строителя империи?
Но у великого князя Дмитрия не было поводов светло заглядывать в будущие века: удельные князья рвали великокняжеский ярлык из рук, неприязнь к Орде вылилась наконец в «розмирие», обещавшее мало радостей впереди. Литва недолго крепилась «вечным миром» и легко влезала в каждую распрю Руси, то воевала с Ордой, а то шепталась. При такой ненастной погоде – по смерти наставника и соратника, Алексия, принять поделенного с Литвой митрополита «Киевского и Всея Руси» князь не собирался: Москва б не стала Москвой, если бы хитроумные предки не добились путешествия митрополита по тропинке Киев – Владимир – Москва, а теперь все терять и мириться с «литвином» Киприаном, реально зависящим лишь от патриарха чахнущей в «неустроениях» Византии?
И князь нашел человека для возведения на митрополию – Митяя.
Хотя житие Сергия повествует: почуяв смерть, митрополит Алексий протянул Сергию митрополичий крест, и об этом Сергия молили все (житие подчеркивает: и великие князья тоже молили), но святой отказался, по великому своему смирению, – это, видимо, лишь красивая песня. Князь хотел Митяя.
А кто это – Митяй, не удостоенный в русских письменных глубинах даже полного имени? Любимец князя, голосистый и здоровый коломенский поп. Князь сделал Митяя духовником своим и ближних бояр и доверил ему государственную печать.
Время торопило – Алексий угасал, князь чуть ли не силком притащил Митяя в Спасский монастырь, и постриг в монахи, и начал упрашивать Алексия назвать «архимандрита Михаила» преемником. Алексий уклонялся что было сил: как это, «уно-го», «новоука» – враз на митрополию? Может, в душе Алексий уже разглядел в приходе Киприана некую правду? Князь не отставал, «много нуди о сем», Алексий кивал на Царьград – пусть решают там. Очередной константинопольский патриарх в смуте гражданской войны не вдавался в тонкости, а «поминки», сопровождавшие русские просьбы, были осязаемы – Ми-тяя утвердили. И Алексий умер, оставив недоумение: благословил иль нет?
Митяй сел править, и все презирали его птичьи права, и Митяй понимал, что ветры дуют из Троицкого монастыря, от отстраненного молчания смиренного игумена, и князь это понимал. Старцы верили в правду Киприана.
А тут неожиданно в Москву рванул сам Киприан: вступить торжественно в Москву с богатой свитой на сорока шести конях и одолеть «не желаю» молодого князя! «Еду к сыну своему ко князю ко великому», – подбадривал он себя в дороге письмом к Сергию и Федору (племяннику Сергия), давал им знать: встречайте, пособите, иду напролом.
Воеводы Киприанова «сына» перехватили митрополита под Москвой – раздели, ограбили, бросили ночевать в холодный сарай, свиту раздели до рубах, усадили на дохлых кляч, развернули посольство в сторону Литвы и придали ему хорошей скорости. Захворавший, взбешенный Киприан обрушился письмом опять на Сергия и Федора: да они должны жизнь были положить за митрополита! «Аще быша, вас убили, и вы святи» – это, наверное, единственный упрек Сергию от современника, да какой! Киприан с ходу решается на неслыханное дело: проклинает, отлучает от церкви, предает анафеме великого князя Дмитрия и его бояр, кажется, еще строчка – он и Сергия отлучит! Это тот самый Киприан, который, если верить «Сказанию о Мамаевом побоище», так по-отечески провожал Дмитрия на битву! Митрополит потребовал от всех читателей сего страшного послания переписывать его и рассылать во все концы – пусть все знают! И вряд ли Сергий и Федор посмели его ослушаться. В ответ они тут же что-то написали, и это «что-то» успокоило Киприана на их счет: «все познал есмь от слов ваших», но его проклятие гуляло по Руси, хоть и с намеренным коверканьем отдельных «ударных» мест – и князь ведал об этом, но не тронул Сергия.
