Это была музыка, но музыка совершенно необычная. Она сначала действовала угнетающе, подавляла. Казалось, она несла не человеческие, а какие-то иные, непонятные, но сильные чувства.

Временами обе мелодии обрывались. Руки пианистки в смятении бегали по клавишам. И вдруг снова обретали силу, и тогда снова вспыхивала странная, двойная мелодия. Она звучала громче, увереннее. Она звала, и, безотчетно повинуясь ее зову, Русанов подошел к пианино.

Звуки дрожали, бились, словно старались вырваться из неуклюжего инструмента. Пианино не могло передать всю мелодию, но стиснутая, сломанная, она жила и звала — все сильнее, громче, настойчивее.

Русанов уже не видел стен, стола, лампы — ничего, кроме пальцев, лихорадочно бегающих по клавишам. Пытаясь угнаться за мелодией, бешено стучало сердце, и Русанов чувствовал, как глаза застилает туман…

А музыка то вихрем устремлялась ввысь, то обрывалась жалобным стоном. В ней были все человеческие чувства и не было никаких чувств — так в солнечном свете есть все цвета радуги и нет ни одного цвета… На мгновение она прервалась, а потом вспыхнула с новой силой. Нет, не вспыхнула — взорвалась. В диком порыве взлетели звуки, сплелись… и замерли. Только один звук — тихий, нежный — затухал медленно, словно последний уголек погасшего костра…

Наступила тишина. Она казалась невероятно напряженной. Потом в комнату вошли обычные, земные звуки — отдаленный гудок паровоза, шелест шин об асфальт мостовой, чьи-то голоса…

Русанов подошел к окну. Над крышей дрожала яркая звезда — Процион из созвездия Малого Пса.

Я — тень песчинки пред твоей судьбою!

Но тем, что вижу я, но тем что знаю я,

Но тем, что мыслю я, — я властен над тобою!

Нас считали погибшими.

Год назад, когда еще работал приемный блок рации, я сам слышал об этом. Земля передала, что планетолет “Стрела” встретил сильнейший метеоритный поток и, по-видимому, погиб. О нас было сказано много хороших слов, но вряд ли мы их заслужили, ибо, как усмехнувшись, заметил летевший со мной инженер Шатов, сведения о нашей гибели были во многом преувеличены.

Впрочем, сам Шатов приложил все усилия, чтобы эти сведения не оказались преувеличенными. И не его вина, если “Стрела”, израненная, потерявшая связь и почти потерявшая управление, все-таки уцелела.

Тема научной работы Шатова носила название на первый взгляд совершенно невинное, отчасти даже академическое: “О выборе некоторых коэффициентов при проектировании планетолетов”. Практически же это означало следующее: “Стрела” ушла на два года, чтобы, так сказать, на своей шкуре проверить пределы выносливости планетолетов. Разумеется, это был испытательный полет. Но какой! Шатов искал опасности, и, нужно признать, ему в этом отношении необыкновенно везло.

Вскоре после отлета мы попали под микрометеоритный ливень. За двадцать минут “Стрела” потеряла газовые рули, антенну обзорного локатора и обе антенны радиопередатчика. Заделка пробоин продолжалась неделю. Но Шатов был доволен. Он торжественно объявил, что коэффициент запаса прочности внешнего корпуса неоправданно велик и его вполне можно уменьшить на двадцать пять сотых.

Спустя полтора месяца “Стрела”, приближаясь к орбите Меркурия, пересекла чрезвычайно сильный поток гамма-лучей. На Солнце происходило гигантское иззержение, и интенсивность гамма-лучей в десятки раз превышала дозу, допустимую для человека. Двое суток, пока “Стрела” уходила из опасного района, мы, изнемогая от тесноты и ускорения, отсиживались в центральном посту, защищенном свинцовыми экранами. Записывая в журнал показания радиационного дозиметра, Шатов сообщил, что коэффициент безопасности при проектировании экранов все-таки завышен и его следует уменьшить в среднем на три десятых.

Затем (мы проходили вблизи Пояса Астероидов) на “Стрелу” обрушился настоящий метеоритный град. К счастью, скорость метеоритов была невелика. Но полдюжины этих небесных странников (размером с булыжник) исковеркали дюзы маневровых двигателей, вдребезги разбили один из топливных отсеков и уничтожили контейнер с запасом продовольствия. Осмотрев пробоины, Шагов сказал, что коэффициент запаса прочности внутреннего корпуса вполне можно снизить на пятнадцать сотых.

Через два дня “Стрела” столкнулась с пылевым скоплением — рыхлым облаком космической пыли, несущимся со скоростью шестьдесят километров в секунду. Внешний, защитный корпус планетолета превратился в тончайшее решето, а внутренний корпус был оплавлен так, что открывать люки мы уже не рисковали: вряд ли их удалось бы потом плотно закрыть. Холодильная система работала на полную мощность, но температура внутри планетолета поднялась до шестидесяти градусов. Обливаясь потом, задыхаясь от жары, Шатов заявил, что коэффициент запаса прочности внутреннего корпуса, пожалуй, можно снизить не на пятнадцать, а на двадцать пять сотых.

Нужно сказать, что, создавая самого Шатова, природа не поскупилась при определении всевозможных коэффициентов. Запасы жизненной энергии у него были поистине неисчерпаемы. Высокий, очень полный, он занимал почти всю небольшую кают-компанию планетолета. Голос его гремел так, словно все метеориты Вселенной обрушились на “Стрелу”. Металлизированный комбинезон, создававший в магнитном поле искусственную тяжесть, не был рассчитан на стремительные движения Шатова. Поэтому, кроме своих прямых обязанностей штурмана, я имел и неплохую врачебную практику: Шатов постоянно ходил с ушибами и ссадинами.

За полтора года мы сдружились. В конце концов, у нас не было выбора: вдвоем мы составляли весь экипаж маленького, заброшенного в Космос планетолета. Я могу совершенно объективно сказать, что у Шатова был только один недостаток — он любил цитировать Омара Хайяма. Я, конечно, ничего не имею против поэзии. Но полтора года слушать только Омара Хайяма — это, согласитесь, нелегко. Тем более, что Шатов цитировал таджикского поэта совсем некстати. Помню, когда “Стрела” попала в микрометеоритный ливень, Шатов громовым голосом, покрывавшим визг вибрирующего под ударами метеоритов корпуса, декламировал:

“Не станет нас!” А миру хоть бы что.

“Исчезнет след!” А миру хоть бы что.

Нас не было, а он сиял; и будет!

Исчезнем — мы. А миру хоть бы что.

Не очень утешительные стихи. Правда, со слухом у Шатова было неладно, поэтому меланхоличные строфы Хайяма он пел на мотив спортивного марша… Вообще, казалось, нет такой силы, которая могла бы испортить Шатову настроение. И только когда погиб контейнер с продуктами, Шатов на несколько дней приуныл. С этого времени мы питались хлореллой. Эта бурно растущая водоросль доставляла нам кислород, а излишки ее шли в пищу. Четыре раза в сутки мы ели хлореллу: жареную, вареную, печеную, маринованную, засахаренную, засоленную…

Хлорелла была настоящим кошмаром. Но Шатов очень быстро привык к ней. И, запивая котлеты (поджаренная хлорелла с гарниром из хлореллы маринованной) витаминизированной наливкой (трехпроцентный спирт, настоенный на хлорелле), он бодро читал Омара Хайяма:

Все радости желанные — срывай.

Пошире кубок Счастью подставляй.

Твоих лишений Небо не оценит,

Так лейтесь вина, песни — через край.

Восемнадцать месяцев вдвоем! Это был мой первый длительный полет, и очень скоро я начал понимать, почему самым важным качеством в характере астронавта считается уравновешенность.

Стоит мне закрыть глаза, и я вижу кают-компанию “Стрелы”, вижу все — даже мельчайшие- детали: овальный пластмассовый столик с причудливыми желтыми пятнами, выступившими от действия гамма-лучей; репродукции Левитана и Поленова на сводчатых, с мягкой обивкой стенках; вделанный в стенку шкафчик с тридцатью двумя книгами; экран телеприемника, прикрытый сиреневой занавеской; два складных сетчатых кресла (на спинках по двадцать четыре квадрата); три матовых плафона, из которых средний случайно разбит Шатовым.