Откуда они взялись и как сформировались? Ответить на этот вопрос несложно. В первую очередь нужно вспомнить столь нелюбимое лидерами НСДАП христианство. Правда, нам придется говорить о двух его конфессиях, разделивших Германию надвое. Каждая повлияла на формирование национальных черт по-своему, однако результат, о котором идет речь, был один: понятие чести и верности было свято для всех.

Север Германии на протяжении трех столетий был протестантским. Как следствие, и этика у граждан Пруссии, Голштинии, Мекленбурга и т. д. была соответствующая – протестантская. Довольно специфичная, во многом вполне соответствующая тому образу немца, а точнее – пруссака, что многократно высмеивался в анекдотах. К тому же в северных землях в большей степени развивалась промышленность, что также влияло на формирование национального характера. Именно отсюда прусская прагматичность, чересчур рациональный подход к жизни, традиционно принимавшийся окружающими народами за черствость. Сухость в общении, пунктуальность, размеренность всей жизни и подчинение правилам каждого поступка, дисциплина, сравнимая разве что с армейской, – эти качества, которые традиционно преувеличивались пропагандой стран, ведущих с Германией очередную войну, были в той или иной мере действительно присущи немцам северных земель.

У южан – саксонцев, баварцев, швабов и других, исповедовавших католическую веру, был несколько иной менталитет. Их верность клятве, да и просто обещанию, происходила от иных корней – из почтения к присяге как к обещанию перед лицом Господа. Жителям сельскохозяйственных регионов Германии были в большей степени свойственны сентиментальность, набожность, да и вообще они отличались от своих северных соотечественников: были более жизнелюбивыми, общительными, шумными, – но при этом тоже являлись законопослушнейшим народом, идеальным материалом для создания армии. Так что в принципе мы с полной уверенностью можем говорить о верности присяге как о чем-то, свойственном если не всем немцам, то большинству из них.

Еще одним фактором, едва ли не более важным, чем воздействие католической веры и протестантского морализаторства, была, разумеется, война. Германия вела войны – то успешные, то проигрышные – на протяжении всей своей истории. Это вполне понятно: немцы всегда были воинственной нацией, что неоднократно замечали их подчас более продвинутые в военном искусстве, но в то же время более миролюбивые соседи. Естественно, в обществе закрепилось специфическое представление об идеальном мужчине как о военном. Это видение мужского идеала властвовало над умами как во времена расцвета Германской империи, так и во времена раздробленности.

Мало того, можно сказать, что распад страны на множество мелких княжеств, королевств и курфюршеств укрепил его. Потому что карликовые государства были в большинстве своем довольно милитаризованными и агрессивными, их правители признавали вооруженное столкновение идеальным средством решения территориальных конфликтов – даже если спорная территория была размером с письменный стол. Естественно, что этические и моральные устои, сформировавшиеся в таких условиях, не могли не испытать сильного влияния армейской культуры. Беспрекословное подчинение приказам, субординация, верность долгу стали частью немецкого менталитета, а армия превратилась в элиту общества. Быть дворянином и не служить, высоко ставить себя и при этом не иметь отношения к армии было просто нонсенсом, нелепицей. Образцом для подражания, идеалом немца был прусский король Фридрих Великий.

Если верить его жизнеописаниям, Фридрих II был неординарной личностью: талант полководца сочетался у него с любовью к искусствам, к литературе и музыке. В школьных учебниках о нем чаще всего говорится как о завоевателе, стратеге, и совсем не заходит речь о том, что «прусский Парсифаль» был истинным сыном «куртуазного века». Между тем именно это сочетание: принадлежность к армейской элите, выбор военной стези, с одной стороны, – и, с другой, образованность, высокая культура – и было идеалом, к которому стремился едва ли не каждый образованный немец. Нет, конечно, Германия не была только «страной фельдфебеля» или даже генерала. За ней в XVIII–XIX веках прочно закрепилась и слава «страны господина профессора»: все-таки немецкая наука, особенно наука прикладная, была известна во всем цивилизованном мире. Однако тут стоит оговориться, что пресловутый «господин профессор», во-первых, воспринимался соотечественниками как персонаж не вполне адекватный, проще говоря – чудак, не от мира сего, а во-вторых, чаще всего трудился над темами, интересными если не армии, то для работающей на армию промышленности. Да что там говорить, если даже большинство немецких гуманистов, мыслителей, литераторов, композиторов были отнюдь не пацифистами! Так что, когда публицисты удивленно вопрошают, как же могло случиться, что просвещенная Германия под властью Адольфа Гитлера превратилась в военный лагерь, они, мягко говоря, лукавят: ничего сверхъестественного не произошло. Новые правители рейха, повторим, всего лишь обратились к не столь уж далекому прошлому, сыграв на особенностях менталитета.

Итак, национальный характер немцев сформировали два важнейших фактора – насыщенная войнами история Германии и религиозность. Прирожденные солдаты, привыкшие к жесткой манере правления абсолютных монархов, просто не умеющие нарушать присягу, были настоящей находкой для правителя, стремящегося к созданию тоталитарного государства. Поэтому с определенной долей уверенности можно говорить о том, что Гитлера могло бы и не быть: любой более или менее решительный руководитель мог бы создать на базе Германии 1920-1930-х годов государство, если и не подобное Третьему рейху, то, во всяком случае, сравнимое с ним.

Разумеется, история не терпит сослагательного наклонения, а потому такого рода заявления не могут приниматься всерьез на все 100 %, однако определенная доля здравого смысла тут есть. Дело в том, что Германия после поражения в Первой мировой не могла развиваться по иному пути. Страны-победители, стремясь, с одной стороны, обезопасить себя, а с другой – компенсировать свои затраты на войну и военные потери, буквально разграбили Германию, развалили ее экономику, ввергли страну в глубочайший кризис, сопровождавшийся гиперинфляцией и безработицей. Выплаты репараций опустошили золотой запас страны, и бумажные деньги стали просто цветной бумагой. Жесточайший удар получила промышленность, ведь даже вполне мирные предприятия выпускали массу продукции, предназначенной для армии. Для владельцев заводов и фабрик, если они хотели сохранить свою собственность в расчете на наступление более светлых времен, единственным выходом стали локауты. Уволенные не могли найти себе новую работу: рынок рабочей силы и без того был переполнен – по условиям мира была практически упразднена германская армия.

Уничтожение армии и военно-морского флота оказалось для немцев едва ли не более тяжелым ударом, чем территориальные потери, утрата колоний, обесценивание денег. Это, фигурально выражаясь, был удар в самое сердце народа.

Германия тяжело переживала кризис, социал-демократическое правительство было не в состоянии его преодолеть, а немцы, обнаружив, что революция, свергнувшая монархию, не принесла ничего из того, что обещали ее инициаторы, мечтали о сильной руке. То, что это оказалась рука Гитлера, – не было случайностью, однако даже если бы отставной ефрейтор не создал свою партию и не повел ее к вершинам государственной власти, нашлись бы другие лидеры. Тоталитарное государство возникло бы в любом случае, а возникнув, потребовало бы реванша.