После обеда 25 июля 1945 года Черчилль улетел в Лондон, чтобы, как все полагали, присутствовать на своей победе на очередных парламентских выборах. На конференции глав стран-победительниц во Второй мировой войне в Европе, проходившей недалеко от Берлина в городе Потсдаме, образовался перерыв в два дня.

Вечером, когда жара несколько спала, Сталин, Молотов и Берия вышли прогуляться в парк Нойен Гартэн.

Для оговоренной еще в Крыму конференции сам Берлин, после его штурма советскими войсками, никак не подходил, Потсдам тоже был сильно разрушен, посему размещать делегации и там было трудно. Но в Потсдаме сохранилось большое здание – дворец германского кронпринца, расположенный в парке Нойен Гартэн. В нем было достаточно помещений для заседаний и работы многочисленных экспертов и советников, а для размещения глав делегаций, министров иностранных дел и остальной свиты хорошо подходил пригород Потсдама – Бабельсберг, почти не пострадавший во время войны. В Бабельсберге до войны жили крупнейшие правительственные чиновники, генералы и прочие видные деятели нацистской Германии, в связи с чем он состоял из многочисленных удобных двухэтажных вилл, утопавших в зелени и цветниках.

Маршал Жуков, командовавший войсками в советской зоне оккупации, проявил бешеную энергию и чудеса верноподданнической старательности, послав в Потсдам многочисленные отряды и команды инженерных частей Красной Армии. Работа шла по 24 часа в сутки, и к 10 июля все было закончено. В помещении дворца, где должна была проходить конференция, капитально отремонтировали 36 комнат и конференц-зал с тремя отдельными входами. Американцам выбрали для апартаментов президента и его ближайшего окружения голубой цвет, англичанам для У Черчилля – розовый. Для советской делегации зал был отделан в белый цвет. В Нойен-Гартэн соорудили множество клумб, высадили до десяти тысяч различных цветов, многие сотни декоративных деревьев.

Помимо прочих обязанностей, Берия все еще руководил Народным комиссариатом внутренних дел, поэтому в его работу входила и организация подслушивания конфиденциальных разговоров, которые вели между собой приезжавшие в СССР высокопоставленные иностранцы. И Берия знал, что подобная мишура давала прямо противоположный эффект, поскольку и премьер-министр Британской империи, и президент США были выборными руководителями, которых требования избирательных кампаний заставляли вести себя скромно. Излишняя роскошь, которую предоставляла им советская сторона, может, и льстила им, но давала возможность громогласно издеваться над ненужной расточительностью «тоталитарного режима», противопоставляя эту, действительно ненужную, помпезность своей «демократической» скромности. Кстати, глава «тоталитарного режима» И.В.Сталин, органически не терпевший никакой помпезности, приехав с вокзала в свою резиденцию в Потсдаме – виллу генерала Людендорфа, – тут же потребовал убрать из нее всю излишнюю мебель, которую с фельдфебельской старательностью со всей Германии стащил в нее маршал Жуков.

«Чем более застенчивым является генерал перед лицом противника, тем большую решимость и отвагу проявляет он в деле угождения начальству, – хорошо известный, хотя и мало вспоминаемый, закон военного искусства», – подумал Берия. И ему вспомнилось произведение Куприна, в котором командир учебной роты объяснял юнкерам, что русский офицер обязан отличаться благородством души и блеском сапог. «Что касается благородства души, то его у царского офицерства к революции почти не осталось, да и у нынешнего пока не сильно прибыло, – оценил ситуацию с офицерством Красной Армии Берия. – Но если эти циклопические усилия Жукова считать за блеск сапог, то блеска – да, блеска у нынешнего офицерства больше, чем нужно. Впрочем, – усмехнулся сам себе Берия, – над кем смеюсь? Я ведь уже две недели и сам Маршал Советского Союза».

В этот день встреча Сталина, Черчилля и Трумэна началась в 11 часов утра, а это время, когда Сталин, обычно работающий до 4–5 часов ночи, только просыпается. Поэтому утром спешащий Сталин не смог переговорить с Молотовым и Берией ни о чем, непосредственно не касающемся темы идущих переговоров с союзниками. Теперь же можно было поговорить не спеша, и Сталин решил совместить трудный (в чем он не сомневался) разговор с осмотром окрестностей, которые его, любившего цветы, не могли не интересовать.

Речь шла о сообщении, полученном от Трумэна вчера вечером, которое Сталин тогда же передал Молотову, а тот Берии, но обсудить его они не успели.

Накануне, 24 июля, после окончания пленарного заседания, когда члены делегаций поднялись со своих мест и стояли вокруг стола по два и по три человека, президент Трумэн подошел к Сталину, и они начали разговаривать одни при участии только своих переводчиков. Трумэн сообщил, что Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов, если считать в британской валюте, и создали новую бомбу! Исключительной силы! И уже успешно испытали ее! И эта бомба будет иметь решающее значение для всей войны с Японией! Какая удача!

Однако Сталин принял это известие настолько спокойно, что и Трумэн, и, наблюдавший за их разговором со стороны Черчилль решили, что в тяжелых трудах Сталина заботам об атомной бомбе совсем не было места. Черчилль, к примеру, был уверен по виду Сталина, что если бы Сталин имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась благодаря наличию у США, и только у США, такого мощного и принципиально нового оружия, то это сразу было бы заметно. Более того, Черчилль считал, что ничто не мешало Сталину сказать: «Благодарю вас за то, что вы сообщили мне о своей новой бомбе. Я, конечно, не обладаю специальными техническими знаниями. Могу ли я направить своего эксперта в области этой ядерной науки для встречи с вашим экспертом завтра утром?» Однако Сталин сохранял на лице веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда все начали разъезжаться, Черчилль подошел к Трумэну. «Ну, как сошло?» – спросил он. «Он не задал мне ни одного вопроса», – ответил Трумэн.

Отсюда Трумэн с Черчиллем пришли к выводу, что Сталин ничего не знает об атомном оружии, и, следовательно, СССР в атомной гонке безнадежно отстал, однако они ошибались.

Сталин об атомной бомбе знал очень много, но это не делало СССР сильнее.

В Нойен-Гартэн Сталин начал прерванный вчера разговор, восхищенно осматривая куст роз, разведением которых увлекался на своей даче.

– Какой прекрасный сорт! Интересно, приживется ли он в Подмосковье? – Затем повернулся к Молотову: – Так ты, Вячеслав, считаешь, что у союзников атомной бомбы еще нет и Трумэн с Черчиллем вчера просто блефовали, когда сообщили об ее успешном испытании?

– Думаю, блефуют, – как всегда, подумав, ответил Молотов, – набивают цену, чтобы убедить нас, что мы им больше не нужны для победы над Японией, и с японцами они, дескать, и сами справятся, а посему в вопросах европейского устройства мы им должны уступать. Они на нас давят этой бомбой – это как раз в характере Черчилля, и по его физиономии это было видно. Мы в своей зоне оккупации взяли всех найденных немецких физиков, допросили, и они, судя по всему, не врут – немцы были еще очень далеки от создания атомной бомбы. Неужели их так опередили американцы? Не верится…

– Не верится или не хочется верить? – спросил Сталин и обратился к Берии. – А ты, что думаешь, Лаврентий?

– Тут два вопроса, – тоже подумав, начал Берия. – Во-первых, они эту чертову бомбу создали. Наши компетентные источники информации нам пока недоступны – мы не можем пока с ними связаться, но, судя по веселью и пьянкам в кругах, связанных с этим проектом, скорее всего, позавчера они ее успешно испытали.