— Най-най, боди! — строго сказал Эммануил Османович и повел головой в сторону ребят, окружавших спортплощадку.

Толстяк зыркнул глазом туда-сюда, подпрыгнул:

— Аа! Улла-га!

— Га! Га-бо! — сердился плаврук.

Одноглазый кинулся к плясунам, яростно повторяя:

— Улла-га! Га!

Гости постепенно построились в одну шеренгу и, как по команде, склонились, приветственно сложив руки на груди.

Барабаны и горны отозвались вполголоса и замолкли.

Выбежали девчонки с цветами, поднесли каждому из гостей по букету.

Плаврук поднял руки — потребовал тишины и внимания — и дважды повторил одну и ту же приветственную речь. Сначала на иностранном, а потом на русском.

Закончив речь, Эммануил Османович зааплодировал первым. Ударили барабаны, зарыдали горны. Плаврук рубанул воздух рукой и стало тихо.

Волейболисты лагеря, все в желто-красных полосатых майках, вышли на площадку, хором произнесли:

— Сборной международной наш физкультнпривет!

Гости выстроились на своем краю площадки. Их было десять человек, и все десять собирались выйти на игру. Плаврук долго втолковывал им, сколько человек должно быть в команде, на пальцах показывал, что шесть. Иностранцы уперлись и не соглашались убрать лишних с площадки.

— Сыграете против десятерых? — спросил сконфуженный плаврук пионеров.

Ребята замялись — неохота ведь проиграть, а попробуй взять хоть одно очко, когда сопернику дана такая фора!

Пантелею вся эта кутерьма надоела, и он ударил в барабан. Вся барабанная группа поддержала его.

— Ладно уж! — в сердцах посоветовал Полторасыч волейболистам лагеря. — Сыграйте против десятерых.

Гости поняли его без перевода — заняли на площадке свои места. Тесно — мячу негде упасть. Плаврук бросил мяч в игру.

И началось невероятное: что-то среднее между гандболом и футболом. Судья, естественно, засчитывал очки в пользу команды лагеря. Иностранцы кидались к нему, протестовали, но плаврук был неумолим: закрыв глаза, отмахивался. И матч продолжался.

Ребята из старших и средних отрядов узнавали в «иностранцах» сотрудников лагеря и болели за младших: они ведь сражаются со взрослыми!

«Чебурашки» и «ромашки» все принимали на веру, удивленно глазели на гостей, восторженно визжали, видя их проделки, наперебой повторяли непривычные, «иностранные» слова.

Закончилась первая партия. Гости бросились обнимать и качать плаврука: пионеры набирали очко за очком, а счет оказался равным! Как тут не быть благодарным судье?

Предстояло еще состязаться в перетягивании каната. Капитан гостей отказался соревноваться с командой мальчиков, потребовал выставить команду девочек: «иностранцы» все встречи на побережье проводят в неизменном составе и переутомились, не могут выступать в условиях, равных для обеих команд.

Пришлось срочно создавать женскую команду. Как только она вышла на поле, гости затеяли новый протест: Ирина Родионовна слишком плотна, Валерия Васильевна слишком высока. Одноглазый подвел к судье Ленку Яковлеву и показал: вся команда из таких должна состоять! Чтобы не срывать международной встречи, уступили притязаниям приезжих.

На зеленой траве ослепительно белел канат, срочно сплетенный из новеньких бельевых веревок. Полторасыч с прощальной тоской смотрел на него: замусолится, измочалится в азартных и небрежных руках!

Команды стали по обе стороны меловой черты, растянули канат.

Эммануил Османович начал счет:

— Раз!.. Два!..

Команды выжидающе замерли.

— Три!

И гости свирепо затянули:

— Улла-ла!

Соперники лихо рванули и… повалились на траву.

Канат лопнул сразу в трех местах.

Полторасыч схватился за голову, отвернулся, чтоб не видеть этого безобразия.

Плаврук приказал принести запасной канат.

— Какой еще запасной?! — горестно воскликнул Полторасыч. — У меня тут не канатная фабрика!

Пантелей сделал вид, что пробует связать концы каната, а сам расплел один обрывок и, скатав веревку метра а четыре длиной, спрятал за пазухой.

— Ничья! — провозгласил плаврук, убедившись, что нового каната не раздобыть и состязания не продолжить.

В колонне по два прошли под аркой главного входа и — к лесу, к тому мыску, что нависал над обрывом.

Настроение у всех такое, что петь хочется! Идется споро — ноги легки, как крылья, почти не касаются каменистой земли. Все друг к другу расположены, как никогда переглядываются, пересмеиваются, веселыми словами перебрасываются, хотя Орионовна всеми силами старается внушить ребятам, что в этот день особо необходимо сохранить серьезность и деловитость.

Санька Багров с утра напоминал всем, что он полковник. А теперь, в строю, он полностью вошел в роль. Только вот понимал он ее по-своему — говорил, говорил не умолкая. Может, потому, что стремился один проделать то, что положено целому штабу. А у полковника Багрова весь штаб — он сам и Бастилии Дзяк, согласившийся побыть у него адъютантом до первой разведки или до первого боя.

Багров вслух обдумывай решение будущей боевой задачи, приказывал одним уйти вперед, другим оставаться в резерве и, если противник зайдет с тыла, отразить его нападение. Приняв очередное решение, Санька, не оглядываясь, бросал Бастику:

— Записать и доложить генералу.

Увлекаясь, Санька вылезал из строя, и Орионовна всякий раз обещала вернуть его в лагерь.

— Полковника — в лагерь? — вопрошал Санька. — Да меня вся застава ждет-выглядывает!

Он не умел долго унывать, Санька Багров. Если вообще умел унывать. Он забыл о вчерашнем собрании и обиду на тех, кто соглашался с мнением воспитательницы: на «день границы» недисциплинированных не брать.

Пантелей от своей обиды еще не избавился. Не потому, что был злопамятным. Вот уж чего за ним никогда не наблюдалось — злопамятства! Но предчувствие, которым он долго мучился, не обмануло его. А ведь все склонялось к тому, что оно окажется зряшным. О поведении Саньки Багрова и Пантелея Кондрашина в отряде не говорили: приезд «иностранных гостей», в которых узнали сотрудников лагеря, так развеселил всех, что в пору было раз и навсегда отбросить все неприятное. Вроде всеобщую амнистию объявить. И Пантелей расслабился и даже подумал, что выставлять его на позор несправедливо — он не «номера откалывает», а важной заботой охвачен. Пусть этого не знают, но почувствовать должны все, если они настоящие товарищи!

Однако накануне «дня границы» — вот момент выбрали! — завели разговор, от которого до сих пор муторно. Это ж надо! Почти целый вечер над ним висела угроза: на «день границы» не возьмут!

Вообще-то ребята не хотели обсуждать ни Саньку, ни Митю, ни Пантелея. Разговор о них долго не затевался, и Орионовна обиженно усмехалась:

— Такое впечатление, что мы собрались посумерничать…

Посумерничать! Не всем это слово было известно. И поэтому некоторое время оно каталось по рядам, пока не улеглось там, где лежат слова привычные, давно знакомые. Пантелея это слово задело: хорошее «посумерничать»! Сидишь на виду у всего отряда и ждешь, когда тебя шпынять начнут. Ты открытый, и каждый вправе долбануть тебя, как ему хочется. «Посумерничать»…

Отряд подошел к лесу и, втягиваясь в тропу, перестроился в колонну походному. «Полковник» Багров скомандовал сам себе и в сопровождении «адъютанта» выскочил вперед.

Девчонки подчеркнуто громко смеялись, срывая обыкновенные листочки, и показывали их друг другу, точно это какие-нибудь невиданные цветы из африканских джунглей. Девчонки в лесу всегда себя ведут неестественно, видно, боятся и, скрывая боязнь, шумно восторгаются пустяками.

Пантелей воспользовался случаем и заново обследовал тропу. Как впервые, всматривался в каждый куст, в каждую прогалинку. Где-то здесь радистка спускается к морю. До мыска она могла добраться тем путем, каким Пантелей неожиданно вышел наперерез Мите. А в каком месте она пересечет тропу? Это-то прежде всего надо выяснить! Но тропа не выдает эту чужую и враждебную нашей земле женщину. Вот досада! Можно подумать, что радистка пролетает на явку через окна в зелени, в которых сияет стоящее стеной море…