— А помните, какой пар от земли шел? Талая вода не успевала впитаться в землю и сразу уходила в небо, понимаете?
— А-а, — озабоченно сказала Клеф и сильно наморщила брови. — И растаял весь снег, да так быстро еще, я прямо удивлялась.
— И вот всему, что испарилось и собралось в тучи, пришла пора где-то пролиться, — с легкой досадой сказал Альрихт. — Если рассмотреть рельеф нашей части Континента с учетом текущего состояния атмосферы, то совершенно очевидно, что северная часть хребта Ай-Рагир направляет основные облачные массы, формирующиеся над океаном, вдоль… — он вдруг резко замолчал и и с тихой злостью взялся за подбородок.
— А-а, — с пониманием сказала Клеф. — А пар?
— Что — пар? — бессильно спросил Альрихт.
— В облака, — убедительно пояснила Клеф. — Испарился.
Альрихт протяжно вздохнул.
— Дерьмо помните? — коротко спросил он. — Когда все дерьмо, что за зиму навалили, оттаяло? Пар над ним помните?
— Помню, — глаза Клеф расширились. — Страсть воняло, господи Эртайсе, много ведь его-то было, и все сразу из снега-то повылезло, и ну вонять, ну вонять!
— Так вот, Клеф, все, что парило и воняло, собралось в облака, вернулось к нам и дерьмо смыло, — без лишних комментариев закончил Альрихт, снова повернулся к столу и мстительно укусил сухарик с абрикосовым кремом.
— Ну!.. — Клеф была потрясена. — Да?.. Вот же ведь, ну это ж надо!
— Сестре расскажу, — твердо пообещала она несколько секунд спустя. Это ж не так себе просто — где, извините, сударь, дерьмо, а где из него дождь… гроссмейстерский ум нужно!
Альрихт поперхнулся кофе. Но не стал орать, а просто молча грустно посмеялся. Допил чашку, отер губы и аккуратно сложил салфетку.
— Приготовь легкий плащ, Клеф, — сказал он. — Тот, темно-вишневый, из плотной ткани. И берет в тон. Не знаю, какой. Темно-зеленый. Или, может, как раз бежевый?
— Вам, сударь, что покрасивше надо, — заботливо сказала Клеф. — Я тот светлый приготовлю, как сливочный крем.
— Так это и есть бежевый, — невнимательно сказал Альрихт. — Ладно, приготовь. Я буду в кабинете и скоро выйду.
Он сгреб ворох бумажек, выпавших из конверта, и быстро ушел из столовой, стараясь не потерять настроение, возникшее в последние секунды завтрака. В кабинете швырнул отчеты и доносы на стол, в общую кучу, и прошел к конторке.
Вообще-то это была и не конторка даже, а изящный пюпитр, и место ему было не здесь, в мрачном и скучном доме в центре Фенгеблата, а в какой-нибудь жизнерадостной обители. Во дворце в Клер-Денуа, например. Там за ним бы писали письма возлюбленным или грозные картели. Альрихт сочувственно пнул пюпитр левой ногой и взял перо.
«Восемнадцатый саир, утро. Второй день непрестанно идет дождь. По сравнению с дождями прошлой недели он сильнее, и порой за час выпадает до локтя осадков. Впрочем, так мне кажется из окна, а что я могу увидеть из окна? Точнее будет указать, что за час площадь примерно на локоть уходит под воду. Разумеется, надо учитывать воду, стекающую с крыш, и поступающую с прилегающих улиц…»
Бред. Натуральный бред. Зачем я все это пишу? Привычка? Пора отвыкать от старых привычек. Кто же научил меня вести дневник? Отец? Не помню уже… Может, отец. Может, кто-то из первых учителей. Зачем все это? Особенно теперь? Кто это все прочтет?
«Поутру прибегал мальчик от Вюра Клегена. Сегодня состоится большой сбор Коллегии, очевидно, последний перед…»
Очевидно. Разумеется. Конечно, последний! Даже если бы не… Все равно последний. Не думать! Закройся! Прекрати думать, ты, кретин!..
Альрихт Родефрид, гроссмейстер, сломал перо и швырнул обломки в стену. Попытался швырнуть. Декшасс, эта физика!.. Швырялся Дани пухом против ветра, а Эдхен лила воду в решето… Альрихт, стиснув зубы, вырвал чистую страницу из дневника и вытер брызги чернила с руки. Потом двумя пальцами взял дневник и подошел к камину. Постоял, раскачивая толстую тетрадь за уголок возле корешка, и разжал пальцы.
Горело славно.
В задницу все, что было раньше. Прощай, глупый добрый отец, слишком старательный, слишком наивный. Ты вовремя ввязался в драку, ты умер с честью, ты не дожил до Заката, и на твоем памятнике высечены красивые слова. Если это ты научил меня вести бессмысленные дневники, то я тебя прощаю. Прощай и ты, матушка. Проклятая чахотка была к тебе милосердна. И я прощаю тебе идиотскую попытку женить меня в пятнадцать лет. Хорош бы я был сейчас, с румяной коровой в будуаре, тремя-четырьмя орущими и пищащими придурками в непредсказуемых местах, и еще непременным кудлатым шнатцраузером в углу у камина. Он бы сейчас поднялся, вкусно зевнул и скептически смотрел бы на угли, которые я ворошу кочергой, как будто рассчитываю найти там нечто… Нечто, выпавшее из обугленного переплета, сохранившееся и, невзирая ни на что, сообщающее миру, что у Альрихта, гроссмейстера Родефрида, было прошлое. Слава Эртайсу, прошлого не было. Ничего не было. Не было румяной дуры, которую сегодня пришлось бы отравить или прирезать… Не думать!
Он стремительно вышел из кабинета, но не хлопнул дверью. Привычка. Тщательность. Аккуратность. Дерьмо. Старательные кошки. Погадив, следует закопать кучку и тщательно почиститься. Тогда никто, никто и никогда не догадается, что кошки тоже способны гадить.
Он очень устал от того, что творилось последние недели в его сознании. Трудно. Сумбур. Избыток блуждающих в сумерках чувств, сплошные обрывки, никаких длинных, последовательных мыслей. Трудно. Безумие. Мир — как сквозь воду. Много воды. Как сквозь пелену дождя. Может быть, дождь все-таки отражает его ощущения? Нет. Я слаб. Для дождя нужно много Силы. Много Силы. У меня столько нет. Пока нет. Еще так долго, так долго не будет. До конца света. А потом?
— Все, что было раньше, уже не в счет, — сказал он, обнаружив себя в передней, натягивающим мягкие высокие сапоги. Да. Дождь. Там, на улице, дождь. Мы не станем ездить верхом сегодня, не станем. Это просто дождь. Чтобы ноги были сухими. Ноги должны быть сухими. Это залог жизненного успеха всякого благоразумного гетмендийца. Дерьмо должно быть закопано, ноги должны быть сухими.
— Сударь?
— Нет, ничего. Давай плащ.
— Вы не слишком рано, сударь?
— А?
Не слишком ли рано? Ничто не слишком. Это было написано на чьем-то гербе. Старом, еще из этого мира. Не помню, на чьем. Неважно. Все, что было раньше, уже неважно. Все равно хорошо сказано. Как раз для меня. Ничто не слишком. Ничто. Ничто…
— Нет, пожалуй, вовремя.
— А-а, — умиротворенно сказала Клеф. — А у господина Клегена вадинк хороший? Помню, раньше у Клегенов вадинк всегда с изюмом подавали.
Это откуда же она помнит? Разве она бывала у Клегенов? Как моя Клеф могла бы оказаться у Клегенов? И пить вадинк? И нортенийское игристое, с нежной розовой искрой, и адзгурджиали?
— Почему с изюмом? Откуда ты взяла?
— Так ихняя Брета на рынке завсегда изюм выбирает так, и чтоб не какой, а только южный, особо из Сестолиса, а то еще хук-су, знаете, светлый такой, что у Океана растет. Это, говорит, Клеф, для вадинка, а то господин Клеген очень любит, чтоб корица с гвоздикой, а потом изюм.
Хук-су. Светлый изюм, растущий у Океана. Прямо так изюмом и растет. «В этом году изюм хорошо цветет, господин Клеген. Знатный урожай будет.» Господи, какая дура! Может, плюнуть на все, уехать с Клегеном в Котержен или куда еще, и выращивать изюм до упора? Нет, уже не успеть. Урожай изюма в этом году не состоится.
— Вадинк у Клегена хороший, Клеф, только я больше его глинтвейн люблю. Глинтвейн вкуснее.
— А-а. А чем от нашего отличается, сударь?
— Да почти ничем не отличается, Клеф. За то и люблю. Только вот кончилось недавно у него в погребке шамю д'уазо двенадцатого года, так что того глинтвейна, что королю Арни нравился, уже не будет.
— А-а, — разочарованно сказала Клеф и вдруг просветлела. — Так у нас, сударь, еще дюжины четыре есть! Так что ежели королю глинтвейну захочется, вы его прямо к нам ведите! И на короля посмотреть тоже любопытственно. Он прямо вот так тоже глинтвейн пьет?
