И то, что Аркентайн — великий бог, восседающий на небесах рядом с Эртайсом, еще не освобождает его от позора, не позволяет пренебрегать законами, общими для неба и земли. Я знаю, что я был прав, Даш, и я свято верю в свою правоту. Поэтому я оставил все, что нужно для погибельного заклятия, богу справедливости, всевидящему Эдели. Самый распоследний чародеишка способен наслать проклятие на вора или убийцу, получив в лапы его свежее дерьмо. Так вот, сержант, чтобы не подумали боги, что я трус, норовящий сбежать от возмездия, я и сделал приношение на алтаре Эдели.

Если я хоть в чем-то поступил против чести, пусть воздастся мне от того, кто властен охранить правого и карать виноватого. Только нет на мне никакой вины, нет во мне и сомнения; и с чистым сердцем я вручил свою судьбу богам.»

Тори встал и посмотрел на меня со странной усмешкой.

— «Недолго тебе быть сержантом, Даш,» — сказал он напоследок. «Слишком много ты думаешь, парень, в сержантах такие не задерживаются. Тебе прямой путь либо в офицеры, либо на кладбище. И кстати, запомни: я не выколол мальчишке глаза, а выжег. Так лучше заживает. Нет заражения.»

Он ушел, а я еще долго сидел на этой самой скамеечке, учитель, и думал — смог ли бы я решиться с такой же безоглядностью отдать ключи от своей жизни кому бы то ни было? Пусть даже богам?

— И что решил? — тихо спросил учитель.

Меррен нехорошо усмехнулся.

— Хитрый лис не будет рисковать, — ровно сказал он. — Я решил, что богам следует прятать от меня свой кал подальше.

— Это удачное решение, — учитель успокоенно откинулся в кресле. Тогда ужасный и нечестивый Томориранга не только не повредил твоей безмерно гибкой морали, но даже и помог ей стать немного жестче. Что ж, твой рассказ был интересен. Есть ли у тебя еще вопросы?

— Два, — коротко сказал Меррен со скудной интонацией детской считалочки.

— Я слушаю первый вопрос.

— Когда и где я получу снаряжение и спутников?

— Все, что тебе нужно, прибудет сюда послезавтра. На следующий день, ровно за сорок дней до Заката, ты не спеша отправишься в путь. Ну да графики ты ведь все равно просмотришь… и пересчитаешь. Твой второй вопрос?

Меррен сдвинул брови, собираясь с силами. Провел ладонью по лицу и скованно спросил, словно выдавливая из себя каждое слово:

— Сколько претендентов на Рассвет вы подготовили?

Учитель молчал, глядя в окно. Маленький нетопырь увлеченно возился где-то внутри полки. Меррен ждал.

Но учитель так и не ответил. Он медленно повернул голову к магистру и утомленно сказал:

— Этого ответа у меня нет, Анси. Есть только встречный вопрос, который сейчас я задам тебе. Главный вопрос, ради которого я приехал.

— Я готов, — напряженно сказал Меррен.

Учитель сощурился и пристально посмотрел в лицо ученика. Потом неторопливо, четко произнося каждое слово, спросил:

— Уверен ли ты в своем праве встретить Рассвет?

Меррен хмыкнул. Потом вдруг весело расхохотался.

— Хороший вопрос, а главное — своевременный! Какой ответ ты хотел бы услышать?

— Правильный, — с силой сказал учитель. — И желательно — точный.

Магистр нахмурился. И сказал уже серьезно:

— Я надеюсь, это и впрямь важно для тебя.

— Можешь не сомневаться, — не менее серьезно ответил учитель. — И не только для меня.

— Хорошо, отвечаю. Во-первых, что такое право? Во избежание лишней путаницы я разделил бы право внешнее, то, которым мы порой обладаем в глазах остальных людей — и право внутреннее, важное только для тебя самого, придающее уверенность твоим поступкам. Что касается внешнего права, то с ним все просто. Если у всех равные права, то мое право не может быть меньше права другого, ведь так? Если же права у разных людей неодинаковы, то вопрос только в том, кто наделяет их этими правами. Предположим, что преимущество имеет тот, кому доверила право решать некая группа: клан, племя, государство — это неважно. Тогда за мной право Ордена. А если человек сам берет себе такое право и должен отстоять свой приоритет перед любым, кому это не нравится, то я готов сражаться. С кем угодно и когда угодно, так что право силы у меня можно отобрать только вместе с жизнью. Однако тебя, насколько я понимаю, интересует в основном внутреннее право?

— Я хочу знать, — взвешивая слова, сказал учитель, — почему ты полагаешь, что Рассвет, встреченный тобой, будет лучше, чем Рассвет, засвидетельствованный кем-либо иным? Например, Уртхангом?

— А если я вовсе и не полагаю так? — быстро спросил Меррен.

— Не шути, — металлическим голосом предупредил учитель. — Так почему?

— Лучше зло, которое я знаю в себе, чем добро, которого я не знаю в другом. Это субъективно, но другого мнения у меня нет — и ни у кого нет. И не может быть, во всяком случае у человека. Каждый судит по себе и решает для себя. Разве что бог умеет рассудить за всех. С высоты небес разница даже между объективным и субъективным может оказаться неразличимой. Но я почти убежден, что добро в восприятии бога не совпадает с добром по человеческим меркам. Мы можем только надеяться, что дорога к храму Рассвета пропустит достойного.

— Уверен ли ты, Анси, что самый лучший, самый достойный — это ты?

— Нет, — твердо сказал Меррен. — «Хороший-плохой», «добрый-злой» и прочая чушь — это оценки, которые уместны в школе. Но в истинной жизни в расчет не берут медалей по поведению. Я сознаю свою ограниченность — по-моему, этого уже немало.

— Тогда не гордость ли тебя влечет к берегу Начала? Или даже скажем резче — гордыня?

— Конечно, гордость. Гордость, честолюбие, слава и жажда власти. Но я вижу свою цель ясно, и не боюсь назвать ее своим именем — значит, иду вперед обдуманно и отнюдь не слепо. Уж лучше осознанная и обузданная гордыня, чем бессознательное и неуправляемое честолюбие.

— Ты говоришь, как законченный эгоист, — со скрытым одобрением сказал учитель. — Что ж, очевидно, для тебя следующий мир — твой мир — будет хорош. Но может быть, лучше отдать победу тому, кто заботится не только о своей власти? Тому, кто подарит счастье людям? Счастье или хотя бы покой — для всех, сразу?

— Кто рискнет знать, в чем счастье всех людей одновременно? — задумчиво сказал Меррен. — К тому же постепенно люди и сами найдут свое счастье — каждый в отдельности. Они сами создадут его для себя и для своих любимых. Создадут своими руками — ведь только это и есть настоящее счастье.

— Предположим, — согласился учитель. — Пусть ты не хочешь менять людей, преображая их по образу своему и подобию. Тогда, возможно, ты сможешь преобразить самый мир, чтобы стал он хоть немного лучше, чем тот, в котором мы с тобой сейчас живем?

— Я не знаю, что в мире лучше, а что хуже, — с горечью сказал Меррен. — Я сделаю следующий мир — это все, что я обещаю.

— Но будет ли в нем хотя бы чуть-чуть больше добра?

— Не стоит сравнивать уже существующее и всего лишь мыслимое. Может быть, в том, следующем мире будет меньше зла — но что я могу знать наперед? Помни, когда я стану богом, человек во мне умрет, исчезнет, растворится в более мощном потоке понимания. Я постараюсь умереть с легкой душой.

— На пути тебе снова придется убивать других, — сурово сказал учитель. — Убивать много, причем самых сильных, мудрых и отважных людей нашего времени. Убивать только затем, чтобы помешать им опередить тебя. Ты готов убивать и сохранить при этом чистоту помыслов? Ты готов истребить цвет человечества на пути к своему торжеству?

— Я не могу рисковать будущим, — упрямо сказал Меррен. — Только в себе я уверен — да и то не до конца. Что таится в безднах души любого из нас? Кто знает это? Я не знаю, но твердо могу сказать — я не хочу и не стану обрекать людей на рождение в мире чьей-то страшной фантазии. Пусть даже фантазер будет самым добрым, умным и сердечным человеком в мире, пусть он станет самым человечным из богов. Ад создается благими порывами, это я знаю точно. Хвала богам, мои порывы благими не назовешь.

— Представь себе немыслимое: на ступеням храма тебя встретит ребенок. Твой последний соперник. Ты сможешь убить и его, Анси? И жалость не остановит твою руку?