— У тебя была какая-нибудь большая любовь, от которой тебе пришлось отказаться? — поинтересовался он, смакуя коньяк. В свои семьдесят он чувствовал себя вправе на эту небольшую роскошь.

— Да нет, не то чтобы большая… — неуверенно выговорила она.

— Но что-то такое, что могло бы вырасти в большую любовь.

— Тогда я так и думала, но ошибалась. Ничего бы из этого не вышло. Мы бы только связали друг друга по рукам и ногам, слишком уж мы были разные. Наш брак во многих отношениях был немыслимым.

Морин знала, что произносит эти слова тоном своей матери.

Ей оказалось совсем нетрудно рассказать этому человеку о Фрэнке Куигли, о том, как она любила его в двадцать лет, любила с такой силой, что думала, сердце у нее вот-вот выпрыгнет из груди. И слова эти давались ей совершенно свободно, хотя никогда еще она не произносила их вслух.

Она рассказала, как тем летом они занимались с Фрэнком всем-всем, только не спали друг с другом, и удержал ее не обычный страх забеременеть, как любую другую девушку, просто она знала, что не должна заходить дальше, потому что он все равно никогда не впишется в ее жизнь.

— Ты сама в это верила или так говорила Софи? В его мягком голосе не было ни тени упрека.

— Я верила, верила безусловно. Я считала, что есть два сорта людей, «мы» и «они». И Фрэнк Куигли точно относился к «ним». И Десмонд Дойл тоже. Правда, Дейрдре О'Хаган как-то удалось выпутаться из этих сетей. Помню, на свадьбе мы все делали вид, что родственники Десмонда явились из какого-то имения на западе Ирландии, а не из жалкой фермерской хибары.

— Полностью выпутаться ей все же не удалось, — сказал отец Морин.

— Ты хочешь сказать, мистер О'Хаган тебе об этом писал?

— Да, кое-что. Думаю, я для него был как бы посторонним человеком, с которым можно говорить обо всем просто потому, что он всегда останется в стороне.

Морин рассказала, как Фрзнк Куигли без приглашения явился на церемонию вручения дипломов. Как он, стоя в глубине зала, гикнул и завопил «Ого-ro!», когда она пошла получать свой диплом.

А потом он пришел к ним домой. Это было ужасно!

— Софи не выставила его?

— Нет, ты же знаешь маму… Ну, может, и не знаешь, но она бы никогда так не сделала. Нет, она убила его своей доброжелательностью, она была само радушие… «А кстати, Фрэнк, скажите-ка, когда мы с покойным мужем были в Уэстпорте, мы там случайно не встречались с вашими родными?» В общем, ты понимаешь.

— Понимаю, — проговорил Берни печально.

— А Фрэнк вел себя все хуже и хуже. Своим безукоризненным обращением мама, казалось, только подливала масла в огонь, а он, будто назло, становился все развязнее. За ужином вытащил расческу и стал причесываться, разглядывая себя в зеркале серванта. И кофе размешивал так, что я думала, чашка вот-вот треснет. Я убить его была готова! И себя тоже — за то, что мне не все равно, что я не могу смотреть на это спокойно.

— А как реагировала твоя мать?

— О, она только приговаривала: «Фрэнк, может быть, вам еще сахару? Или вы предпочли бы чай?» Все в таком роде, понимаешь, ужасно вежливо и как будто все в порядке, ни намека на то, что он ведет себя неприлично.

— А потом?

— А потом она смеялась. Говорила, что он очень мил, и смеялась… И я отказалась от него, — продолжала Морин после недолгого молчания. — Нельзя сказать, что она вышвырнула его за дверь. Нет, она никогда не отказывала ему от дома, время от времени даже справлялась о нем, посмеиваясь, как будто мы по ошибке пригласили на ужин нашего садовника Джимми Хейза. И я смирилась, потому что была согласна с ней, с ее взглядом на жизнь.

— И пожалела об этом?

— Не сразу. Он ругал меня последними словами, мой выпендреж, мол, у него в печенках сидит, он так отчаянно сквернословил, что только подтверждал мамину правоту, нашу правоту. Грозился, что еще покажет мне, что когда-нибудь его будут принимать в лучших домах, и мы с матерью, этой спесивой старой каргой, еще пожалеем, что не привечали его в нашем дерьмовом доме. Вот так он выражался.

— Это он от обиды, — посочувствовал отец.

— Да, естественно. И конечно, он добился всего, о чем мечтал, а Дейрдра О'Хаган вышла за его лучшего друга, такого же необразованного и невоспитанного… В общем, он оказался прав. Он дождался своего часа.

— Он счастлив?

— Не знаю, думаю, что нет. А может, живет себе и радуется жизни. Кто знает…

— Морин — ты прелесть… — вдруг сказал ей отец.

— Нет, я очень глупая. Слишком долго была очень глупой. Ты верно говоришь, никому бы от этого хуже не стало. Я бы никому не повредила, скажи я маме тогда, в двадцать один год, что ухожу с Фрэнком Куигли и плевать мне, кто он и из какой семьи.

— Может быть, ты не хотела причинить боли ей — ведь я ее бросил, и ты не хотела, чтобы такое случилось с ней еще раз.

— Я же не знала, что ты ее бросил, я думала, ты заразился какой-то ужасной болезнью и умер.

— Мне очень жаль, — сказал он, будто раскаиваясь в том, что не умер.

— Да я ведь сама не своя от счастья, старый ты чертяка, что ты жив! За всю жизнь никогда не была так счастлива.

— Брось, чего там… Всего лишь старик, которого ждет инвалидная коляска.

— Поедешь жить ко мне в Дублин? — предложила она.

— Нет-нет, любимая моя Морин, не поеду.

— Но зачем тебе жить в пансионате? Ты же в прекрасной форме. Я все сделаю, чтобы за тобой был хороший уход. Не в мамином доме — мы устроимся где-нибудь еще. Подберем что-нибудь попросторней, чем моя квартира.

— Нет, я обещал Софи.

— Но ее больше нет, ты сдержал свое обещание. Его взгляд подернулся печалью.

— Нет, это, знаешь, вроде как дело чести. Ее имя начнут склонять, заново перебирать все, что она говорила, и в конце концов смешают с грязью. Сама понимаешь.

— Я понимаю, но не слишком ли благородно ты себя ведешь? Она лишила тебя родной дочери, меня лишила отца, она вела с нами нечестную игру. Все эти годы я думала, что ты умер.

— Но, по крайней мере, напоследок она тебе сказала. — Бернард Бэрри счастливо улыбался.

— Что?

— Ну, по крайней мере, она хотела, чтобы ты меня разыскала. Об этом мне адвокаты сказали. Когда она поняла, что умирает, она все тебе рассказала, чтобы дать тебе шанс снова со мной встретиться.

Морин прикусила губу. Да, она сама придумала эту небылицу, когда наводила справки в Булавайо. Она вгляделась в лицо отца.

— Признаться, меня это тронуло и порадовало. Я считал, что у нее каменное сердце. Кевин О'Хаган писал, что каждый год по мне служили панихиду.

— Да, — подтвердила Морин. — И скоро опять годовщина.

— То есть она сделала то, чего могла бы и не делать, и я ее должник. Возвращаться и тревожить ее память? Нет. В любом случае, милая, я там больше никого не знаю, один Кевин был — и тот умер. Нет, я останусь здесь, мне тут нравится, а ты будешь навещать меня время от времени, и твоя сестра Кэтрин со своим молодым человеком. Я буду самым счастливым человеком на свете.

На глаза у нее навернулись слезы. Вот он сидит перед ней — старик, считающий себя самым счастливым человеком на свете. Нет, никогда она не расскажет ему правды о матери, не станет лишать его удовольствия думать о ней хоть что-то хорошее.

— Тогда я буду приезжать по любому поводу. Открою магазин здесь в Аскоте или в Виндзоре. Я не шучу.

— Я верю. И когда на серебряную свадьбу дочери Кевина поедешь. Это тоже будет хороший повод.

— Сомневаюсь, поеду ли. Шафером-то был Фрэнк Куигли… Предполагается, что это будет встреча всех, кто там был. Будут вспоминать прошлое и все в таком роде.

— Тем более тебе надо поехать, — сказал Берни Бэрри, загорелый человек с огоньком в глазах, который нашел свою любовь сорок лет назад во время служебной командировки и которому хватило мужества пойти навстречу своей судьбе.