Мы сворачиваем от набережной к ряду пятиэтажных домов. Впереди приветливо светятся окна крошечного гастрономического магазинчика, скорее павильона, и я хмуро думаю, что может там найдется что-нибудь горячее или, на худой конец, горячительное — я успею по быстрому зайти и захватить чего-нибудь. Но, прежде, чем мысль успевает оформиться, а мы — дойти до павильона, как яркий свет в нем гаснет и жалюзи опускаются с такой поспешностью, словно кто-то в павильоне специально ждал нашего появления. Выходит женщина — уж это-то точно настоящая женщина… по-моему… — с сумкой, в беретике и сапожках с квадратными носами. Она смотрит на часы и тщательно закрывает павильон. Женщина стоит в круге бледно-желтого света от фонаря, и, даже несмотря на метель, мне ее хорошо видно — челка цвета красного дерева, яркий макияж, пухлые губы, накрашенные коньячным цветом далеко за контур, возраст за тридцать, причем скорее далеко, чем близко за тридцать. Меня она видеть не может, на Кужавского же смотрит равнодушно и быстро уходит, опережая его метров на шесть.
«Женщина» останавливается, чтобы в очередной раз поправить застежку на сапоге, а когда снова идет, в ней что-то меняется, и я не сразу понимаю, что именно. Только, когда Кужавский сворачивает к небольшой незаасфальтированной горке, соединяющей один двор с другим, я осознаю, что в его походке, во всех движениях, до того словно расслабленных и рассеянных, появилась уверенность и упругость, он больше не бредет бесцельно и бестолково, он идет в определенном направлении. Он идет за женщиной. Я убеждаюсь в этом, когда мы проходим через два двора и небольшую футбольную площадку. Кужавский идет не так уж быстро, но расстояние между ним и женщиной постепенно и ненавязчиво начинает сокращаться. Ветер рвет капюшон с его головы, и он придерживает его руками, изредка покашливая, и его каблуки едва слышно постукивают по припорошенному снегом льду.
Район, по которому мы идем, мне знаком — он состоит из множества дворов и множества углов. Дворы очень хорошо просматриваются из конца в конец, что очень затрудняет мое продвижение — то и дело приходится ждать, пока женщина, а следом за ней и Кужавский скроются за очередным углом, выскакивать из-за своего и мчаться к тому, за которым они исчезли, чтобы повторить все заново. Красться огородами не представляется возможным — слишком много всяких заборчиков и решеток, а густых изгородей, за которыми можно укрыться, здесь нет — новостройки, голые, необжитые. Окон светится уже совсем мало, фонарей почти нет, темно, и то и дело я обо что-нибудь спотыкаюсь, несколько раз даже чуть не падаю, но злиться и чертыхаться некогда. Я испытываю самый настоящий охотничий азарт, дело, судя по всему, близится к развязке, и я почти уверена, что сейчас-то и пойму окончательно, что хранится в этой маленькой шкатулочке, которую Кужавский до сих пор старательно прятал внутри себя, под хамством, весельем, любовью к работе и усиленным интересом к женскому полу. Что он прицепился к этой дамочке? Надеюсь, он не собирается ее ограбить? Или может это его знакомая, может он хочет разыграть ее… тогда, значит, Наташка ничего у него не «забрала» или «забрала», но не все. Я машинально перекладываю пакет в левую руку, а правая словно сама по себе ползет в карман, и пальцы надежно обхватывают шокер, слегка вытаскивая его.
Женщина и Кужавский скрываются за очередным домом, и я ускоряю шаг. Я знаю, что сразу за этим домом небольшой подъем, площадочка, а за ней проходит объездная дорога и с одного бока начинается длинный ряд гаражей, за которым небольшой пустырь и опять идут дома. На пустыре когда-то хотели построить детский парк, и даже начали работы, вырыли несколько внушительных ям, завезли какие-то материалы, но потом бросили и взамен возвели рядом еще несколько серых точечных девятиэтажек, которые кажутся стелами на могилах каких-то неведомых великанов. Я осторожно, по-индейски выглядываю из-за угла, но тут же, позабыв про осторожность, скользя взбегаю по горке, пересекаю площадочку, выбегаю на заснеженную дорогу и начинаю судорожно вертеть головой по сторонам, прикрывая глаза от летящего в них снега.
Никого нет.
Хоть и темно, но дорога и длинный двор более-менее просматриваются на несколько десятков метров, и сквозь метель я бы все равно увидела темный силуэт идущего человека. И женщина, и Аристарх никак не могли уйти так быстро — даже если бы они вдруг пустились наутек, я бы все равно успела их увидеть. Я стою и оглядываюсь, теряя секунды и пытаясь сообразить, в какую сторону бежать — дома и справа, и слева. Судя по маршруту женщины, она скорее всего должна была повернуть направо, к точечному дому. Но ее там нет. И Кужавского там нет. Куда они делись?! Мой взгляд падает на длинный темный ряд гаражей, и внезапно мне вдруг хочется убежать отсюда — домой, в ванну, в постель и забыть обо всем. В руках появляется противная окольцовывающая слабость, и ощущение чего-то страшного, ощущение беды становится почти осязаемым — выплескивается на меня резко и окатывает целиком, как ведро ледяной воды. Когда я вспоминала об этом позже, мне казалось, что уже тогда я начала понимать, в чем дело, но в тот момент я ничего не понимала. Был страх. Нелепый детский страх перед неизвестностью, который тянет обратно, к освещенной улице, к остановке, к снующим машинам, к безопасности.
Гаражи.
За гаражами.
И в подтверждение мысли слабый протяжный звук, словно кто-то стукнул ладонью по железу. Возможно, были и еще звуки, но ветер заглушает почти все, он закручивает снежные вихри и веселится как никогда. Я снова беспомощно оглядываюсь
Иди домой, дура! Это не твое дело! потом быстро оббегаю первый в ряду гараж, одновременно вытаскивая из кармана шокер, и оказываюсь на пустыре, и в тот же момент в разрыв толстобрюхих снежных туч выныривает мутный лунный огрызок, давая немного слабого, призрачного света.
Я вижу их сразу — два темных силуэта — они раскачиваются, словно в каком-то нелепом танце, метрах в десяти от меня, тесно прижавшись друг к другу. Один из них раза в два ниже другого, потому что женщина — та, из гастронома — она стоит на коленях, выгнувшись назад, вцепившись себе в шею и распахнув кричащий рот, а сзади нее — высокая фигура в развевающемся пальто, сцепившая руки в перчатках на ее затылке. Капюшон сполз с головы Кужавского, подставив ветру и снегу смешную прическу-ежик, и лунный свет блестит на его оскаленных зубах, и воздух куда-то уходит из моей груди, и легкие съеживаются, и тело дергается назад, чтобы убежать… и даже отсюда, сквозь летящие белые перья я вижу, как кровь течет сквозь пальцы женщины, я вижу ее берет и пушистый серый шарф, валяющиеся на снегу.
…стала третьей жительницей Волжанска, убитой подобным образом за промежуток от начала ноября…
…была убита еще одна женщина, тридцати пяти лет, тоже с помощью проволоки…
…от начала ноября… ноября… прошлого года… ноября…
…Наташка, господи, неужели…
Мысли, обрывки мыслей пролетают сквозь мозг стремительно, как луч света сквозь темноту, а что было потом, я не помню, дальше все в дырах, то тут, то там по несколько секунд просто исчезают, изъеденные страхом и злостью. Кажется, я что-то закричала… или просто закричала… но ветер заглушает все звуки, уносит… он всегда все уносит… Но Кужавский слышит, он оборачивается. Я надеялась, что, увидев меня, он убежит — ведь Максим говорил, что одна из женщин выжила, потому что убийцу кто-то спугнул. Но на этот раз он никуда не бежит, он даже…
…я рядом с ним, я далеко от того места, где стояла вначале… он выпускает женщину и она валится в снег, хрипя и надсадно кашляя, утыкается в него лбом, словно молится, и ее пальцы скребут по снегу… Аристарх совсем рядом… только не смотреть в лицо… шокер… шокер… вот так, прямо в пальто… в живот… и кнопку… вдавливаю кнопку с такой силой, словно хочу выдавить ее с другой стороны. Но не слышно знакомого треска, и Кужавский не содрогается от мощного электрического разряда. Я жму на кнопку снова и снова, но шокер мертв, он не работает, и я роняю его, отшатываюсь и стукаюсь о холодную стенку гаража, ловя ртом мерзлый воздух вместе со снегом, а Кужавский делает шаг ко мне, и на его лице насмешка, удивление и странная строгая досада солидного человека, которого оторвали от важного дела. Он слегка разводит руки в стороны, натягивая зажатую в пальцах проволоку, и острия шипов на ней блестят влажным блеском чужой крови. Кажется, весь мир исчез, и никто не услышит, кричи не кричи, остались только снежные вихри, огрызок луны, да мы трое — высокий мужчина с искаженным лицом, я, прижавшаяся к задней стенке гаража, и женщина, которая, отчаянно и страшно кашляя, ползет на четвереньках в сторону, параллельно гаражам, оставляя на снегу пятна крови; распахнутое пальто наполовину сползло с нее и нелепо волочится следом…
