Но вот я всё же написал и рассказал об этом, и даже имел мужество произнести то, последнее, правда, вполголоса: хорошие годы провёл я с Флинтом на «Морже». Мы ходили сначала в Вест-Индию, затем по треугольнику. Только на третьем году мы подошли к Мадагаскару. Я, как и обещал, ссадил на берег Джека и его соплеменников, к огорчению Флинта и других, ибо на «Морже» был закон: никто не должен уходить с корабля до тех пор, пока команду не распустят. Но в тот момент ни один не осмелился перечить мне, даже Флинт, не говоря уж о такой мелкоте, как Джордж Мерри, Джоб Андерсон или подхалим Бен Ганн. Джеку и его сородичам отдали мою долю добычи, кроме драгоценных камней и наличных денег, и они обосновались на утёсе у залива Рантер, счастливые, как дети, и стали там жить, ожидая меня.

А по дороге назад в Вест-Индию я схватился с Девалем. Устав от его косых, полных ненависти взглядов, я решил для себя, что надо заставить его замолчать, и, если потребуется, навеки. В тот же день, когда мы увидели Барбадос, моя чаша терпения лопнула. Из залеченной, но всё ещё огромной пасти Израэля Хендса Деваль, как, впрочем, и другие члены команды, услышал рассказ о живущих на берегу моих рабах, свободу которым я выкупил, и о моей женщине. И когда я стоял, опираясь на поручни, и думал о Долорес, я услышал, чёрт возьми, писклявый голос Деваля, распевающего по-английски песню с такими словами:

И прежде чем я успел что-то сделать, вся команда, развеселившись оттого, что они увидели землю, подхватила песню, и эти две строчки выкрикивались хором ещё раз столь громко, что даже чайки замолкли. Я обернулся и увидел Деваля, глазевшего на меня с невыразимо самодовольной ухмылкой. Но когда он заметил, что я на него смотрю, даю слово, его гнусная ухмылка тотчас исчезла.

Чудовищным рёвом я заставил всех замолчать, после чего схватил Деваля за горло и стал сжимать, едва не удавив. Потом я разжал пальцы и объяснил ему в присутствии всей команды, что он — жалкая гнида, таракан. И, распалившись, рассказал, что его герой Данн — сволочь, что он пытался меня убить и что в результате я сам убил его, как он того и заслуживал.

— Он был ненормальный, — кричал я и рассказал, как всё было на самом деле. — А то зачем бы ему таскать за собой такого никчёмного матроса?

Деваль побледнел, словно покойник, и я, возможно, и проследил бы за действием своих слов, и смог бы принять меры, если бы в этот миг вахтенный не закричал, что на горизонте появился парус. После чего произошло то, что известно: мы взяли приз — корабль «Роза», я остался без ноги, Деваль тоже, и мне дали новое имя — Окорок, который знает себе цену.

Затем мы год ходили в Вест-Индии, пока Флинт не упился до смерти в Саванне. Именно в том году Флинт потерял рассудок, то малое, что у него было, и именно тогда о нём пошёл слух как о самом жестоком и кровавом пирате, когда-либо бороздившем океаны. А я вам скажу: Флинт считал, что лучше погибнуть в бою, чем признать своё поражение. Он действительно был из тех, кто готов умереть за то, чтобы его жизнь имела смысл. Но разве это ему помогло? Чёрта с два!

Отбросив всякую осторожность, он хотел кричать на весь мир: вот идёт пират Флинт, гроза морей, последний из всех пиратов, кто умеет и смеет стращать человечество, запугивая до смерти. Но ведь нельзя в течение долгого времени изображать страшного и непримиримого, не став таким на самом деле, даже если ты делаешь это, подобно Флинту, с похвальными намерениями. И что же человеку остаётся, если не сумасшествие или внезапная смерть, если вообще в этом есть какой-то смысл?

Если бы не я, нас всех тогда поймали и убили бы или повесили. Я, всю жизнь ходивший в море в перчатках, чтобы руки меня не выдавали, я, так хорошо устроивший Долорес на берегу и своих людей на борту, теперь должен был на всё махнуть рукой, чтобы Флинт со своей болезнью и залитым ромом разумом обрёк нас на погибель? Ну уж дудки! Я проследил, чтобы «Морж», как и раньше, изменял свой облик перед каждым нападением. Я побеспокоился о том, чтобы экипаж не раскрывал рта перед чужеземцами, даже чтобы помалкивали на берегу. Я позаботился о том, чтобы мы продолжали быть призраком, появляющимся из ниоткуда и исчезающим, оставляя после себя страх и ужас. Я сдерживал Флинта, когда он хотел напасть на корабль, если не было уверенности в победе. Если кто-либо ведёт счёт, то он должен отметить, что я в течение этого года спас от гибели много сотен человеческих жизней, включая свою собственную.

И после смерти Флинта мы оставались безымянным, внушающим ужас, призраком. Мы так хорошо скрывали наши действия, что ни у кого не было доказательств, что мы существуем на самом деле. Я осмелился вернуться в Бристоль, где и открыл таверну «Подзорная труба», чтобы найти Билли Бонса и эту проклятую карту. Я послал за Долорес, и вскоре мы, чёрт возьми, стали, подобно многим другим, солидными жителями Бристоля.

Иногда мне было жаль Флинта, равно тому, как ты, Джим, испытывал жалость ко мне. Флинт внушил себе, что он может спасти жизнь несчастным морякам и сделать их бытие счастливее. Он от всего сердца ненавидел судовладельцев и капитанов, которые по всем правилам считались хорошими. Нет, у него явно было что-то с головой. Хотя в последние дни жизни между периодами опьянения и приступами бешенства Флинта наступали прояснения.

Однажды тёплой звёздной ночью где-то в Атлантике, когда мы выжидали и «Морж» мягко покачивался на мёртвой зыби, а лёгкий тёплый ветерок, наполнял паруса спереди, Флинт позвал меня. Он сидел за единственным столом, который был у него в каюте. Масляная лампа, та самая, которая сейчас висит у меня в кабинете, отбрасывала причудливые тени на его измождённое лицо.

— Сядьте, Сильвер! — сказал он. — Составьте мне компанию, давайте выпьем по стаканчику рома!

Я сел напротив него, он крепкой рукой наполнил до краёв два стакана.

— Вы единственный толковый человек на этом корабле, — сказал он. — От меня самого не больше толку, чем от остальных.

Он замолчал, словно желая услышать подтверждение, но что я мог на это сказать?

— Почему вы не стали капитаном? — спросил он.

— Чтобы не связывать себе руки, — ответил я.

— А у меня они разве связаны? Чем?

— Вас могут сместить с должности. А Джона Сильвера никто не может сместить.

Флинт посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. Он хотел понять, не угрожаю ли я ему смещением с должности.

— Сильвер, — сказал он после затянувшейся паузы, — вас никогда не раскусишь.

— Да уж, — хохотнул я. — Надеюсь. Это было бы хуже смерти.

Флинт рассматривал стакан с ромом, как будто это был магический кристалл.

— Это верно, Сильвер, — произнёс он. — Верно, говорю я. Вы единственный, с кем можно иметь дело. У вас есть собственное мнение. Ответьте на мой вопрос: я теряю рассудок? Скажите честно, Сильвер. Вы ведь знаете, что я не трону ни волоска на вашей голове.

— Не знаю, — сказал я со всей откровенностью. — Не знаю, каким количеством этого добра вы располагаете, чтобы его терять. Но иногда кажется, что вы хотите погубить всех нас и в первую очередь самого себя без всякой пользы для кого-либо.

— Понимаю, — сказал Флинт надтреснутым голосом и отпил большой глоток рома. — Понимаю. Я думал, что знаю, чего хочу в этой жизни. Прикончить как можно больше негодяев. Убрать их из этого мира. Отомстить за всех убитых моряков, вот какие цели я ставил перед собой. Но теперь я пришёл к выводу: мы не что иное, как мушиное дерьмо, что бы мы ни делали. Я — грозный пират Флинт, но если я хочу остаться в живых, я даже не могу громко произнести своё имя. У меня не стало имени и, чёрт возьми, ни у кого из нас теперь нет имени. Мы не в счёт. В глазах мира мы — ноль, и ничего больше. Что такое один человек, Сильвер? Ничего, абсолютно ничего. Но вы ведь что-то собой представляете, вы образованы, начитаны. Чёртов Кромвель отправил десять тысяч ирландских и шотландских заключённых на Барбадос. Ни один из них не выжил. Ни один, Сильвер. Кто теперь их помнит, каждого, о чём они думали, чего желали? Их нет, испарились, как роса. Знаете, что мне рассказывал старый буканьер? Испанцы послали группу солдат для истребления индейцев. Один солдат прижал индейца копьём к дереву. У индейца был всего лишь нож, так что он мог уже прощаться с жизнью. И что же он делает? Бросается вперёд, и копьё протыкает его тело, но он успевает заколоть испанца ножом. Оба умирают в объятиях друг друга. Зачем? Какая от этого польза? Никакой. Пыль в памяти людей, и всё. Или возьмите монахов, которых Олонне вынудил поставить лестницы к стенам, окружающим Картахену. Он возомнил, что испанцы не будут стрелять в своих священнослужителей. Но и Богу и испанцам просто плевать на нескольких жалких монахов, сколько бы они ни молились за свои жизни. Их застрелили всех до единого. Кому какое дело до всего этого, Сильвер? Будет в мире на несколько монахов больше или меньше, на одного испанского солдата, одного индейца или десять тысяч узников, не имеет значения. А матросы, как вы думаете, сколько их погибает? Ежегодно несколько тысяч только на судах под английским флагом. И что они имеют за это? Решительно ничего, оказывается, они не заслужили даже приличных похорон. Мушиное дерьмо, вот что мы все собой представляем, Сильвер, то есть нас не берут в расчёт. И правильно. Так, может, лучше сразу покончить с таким жалким существованием, может, это и есть самое разумное? Нет никаких оснований задерживаться в этом мире. Такой человек, как я, здесь совершенно лишний, Сильвер. Абсолютно ненужный.