— У тебя была причина.

— Какая разница? — Рита чуть передвинулась и обхватила руками согнутые колени. — Человек меняется, когда видит чужую смерть, но когда он убивает сам, то меняется навсегда, и это очень плохие перемены. Денис помог мне тогда, с Горчаковым, а я столько лет не подпускала к себе правду. Он был прав, когда сказал, что мы все всегда делали вместе. Знаешь, он пугал меня, когда был жив, но когда его убили, Денис стал пугать меня еще больше. Если бы он не умер, я бы никогда ничего этого не нашла и ничего не узнала. Но я нашла письма… и я нашла его последнюю книгу… начатую книгу. Это была тетрадь — толстая коричневая тетрадь…

— Черт! — вырвалось у Романа, и он оттолкнулся от стены. — В первый раз он приходил ко мне с коричневой тетрадью. Просил, чтобы я ему почитал. Жаль, что я в нее не заглянул!

— Напротив, мне кажется, хорошо, что ты этого не сделал, — Рита слезла со стола и, прихрамывая, подошла к нему. Ее лицо стало молочно-белым, и ссадины на нем казались черными. Отчего-то Роману вдруг вспомнилось искрящееся инеем лицо мертвого Маринчака. — Если это та же самая тетрадь… Это мерзость, Рома! Мы написали вместе не одну вещь, и они были… ты знаешь, какими они были… но эта… Дело даже не в сценах убийств, а в авторских размышлениях. Такое ощущение, что это писал сумасшедший, которого заперли в железной клетке посреди людной площади. Столько ненависти, злобы… и в то же время удивительного бесстрастия — дикое сочетание. Собственно, это была еще не книга, это были наброски — планы глав, примерный сюжет, имена нескольких персонажей — впервые он сам расставил имена, а главный герой был назван его собственным именем. Описание трех сцен убийств… и… — она глубоко вздохнула, — подробное описание того, как десять лет назад он поджег дом со спящими детьми. Только меня там не было. Он убрал меня из этой сцены.

— Что за убийства? — хрипло спросил Роман, и Рита чуть отступила назад, глядя на него со странным страхом.

— Женщину выбросили с балкона. Мужчину закололи стилетом в толпе. Девушку ударили ножом, а потом сломали ей шею. Последняя сцена была не закончена, и страницы там были измазаны засохшей кровью. Думаю, он писал ее в ту ночь… он писал ее, уже умирая… потом спрятал в пакет и швырнул в кладовку.

— Год назад… — прошептал Савицкий, хватаясь за голову. — Почти год назад! Это были не совпадения. Вначале были убийства, по которым он писал книгу… а теперь все наоборот — он убивает по написанному.

— Ты о чем? — Рита побледнела еще больше, хотя дальше, казалось, уже было невозможно. Ему почудилось, что сейчас она упадет в обморок, и Роман схватил ее за плечи — и чтобы удержать, и чтобы как следует встряхнуть.

— Что ты сделала с этой тетрадью, Рита?! — он сжал ее плечи так сильно, что ее лицо исказилось от боли, и Савицкий тотчас же отпустил ее и сунул руки в карманы, сжав там пальцы в кулаки. — Ну конечно же, ты забрала эту тетрадь и дописала книгу, правильно?! Ты не написала ее, а дописала! Следовало выражаться точнее!

— Если уж совсем точно, я ее переписала! — выкрикнула она. — Вначале переписала, а потом уж дописала! Я изменила все имена! Я по-другому написала сцену с детьми… правда, их имена я не меняла. Я оставила первые три убийства, но изменила все остальное, я переделала весь сюжет! Я пыталась сделать все более человечным… но у меня это не очень-то получилось. Но тогда мне казалось, что я создаю нечто особенное… Ты не представляешь, как это может захватывать, тебе не понять — ты никогда не писал!.. Ты не представляешь, каково это — кромсать сюжет того, у кого ты всю жизнь ходила в подмастерьях, делать все так, как он никогда не позволил бы сделать! Действие романа, который начал писать Денис, происходило в этом городе, и в конце книги он должен был превратиться в развалины. Но ничего подобного не случилось! Я все сделала иначе! Только жанр остался тем же — он для меня, как клетка, из которой не выбраться. Я не умею по-другому. Я не знаю, как по-другому. И раз теперь все это происходит, то, значит, я ничем не лучше его. Я такое же чудовище! Какая ирония — я уничтожила его задумку, а теперь моя задумка уничтожит меня! Если б я знала, что так будет, то сожгла бы ту тетрадь сразу, как нашла!.. — Риту начала бить крупная дрожь, она застучала зубами, и Роман поспешно схватил ее и прижал к себе.

— Так, без истерик тут! — прикрикнул он. — Все, хватит!

— Пусти меня! — задушено произнесла Рита, не делая, впрочем, попытки вырваться. — Я чудовище.

— Дура ты, а не чудовище, — устало сказал Роман, поглаживая влажные золотистые волосы. — Елки, опять начинается!.. Только не реветь! Не виновата ты. Просто, Рита… просто надо думать, когда пишешь. Если не думаешь, лучше вовсе не писать. Я не к тому, что сейчас происходит, я вообще… Одними яркими описаниями книги не сделаешь, и этими вашими бессмысленными бойнями ничего не скажешь, а книга должна о чем-то говорить… я так считаю. И жить подобными вещами никак нельзя. У самой может крыша поехать, у кого-нибудь, кто прочтет, тоже… а мало ли, кто читал ваши книги? Может их прочитал кто-нибудь оттуда, — он направил торчащий указательный палец в сторону усыпанного бумажными обрывками пола. — И ему понравилось.

Рита подняла голову и вцепилась взглядом в его лицо.

— Ты серьезно?

— Вполне. Возможно несуществующие все же возможно существуют. И возможно у них есть свои любимчики.

Рита молча высвободилась, потянула его за руку, тут же отпустила и быстро пошла к двери. Роман направился следом, рассеянно глядя на узорчатый паркет и думая о том, что только что сказал.

Уже стоя в дверях, он обернулся.

Системник целехонький стоял на столе.

— Ну и мудак же ты, — спокойно произнес Роман, закрывая за собой дверь.

Если Денис и услышал, то ничем этого не показал.

Струи теплой воды хлестали ему в лицо, и Роман, уперевшись ладонями в расписной кафель, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, закрыв глаза. Мысли растекались, словно вода размывала их. Слишком много для одного дня, слишком. Да и для целой жизни, может, слишком. Откровения все эти, Толька погиб, еще куча народу погибла, сам он не сегодня-завтра может отправиться следом, а девчонка, которая так… да что собственно девчонка?! Только, елки, оне понаписали, а ты теперь думай!.. Роман одернул себя — это уже было сродни форменной истерике. Он порылся на полочке, перебирая один флакон за другим — обычного мыла Рита, видишь ли, не держала — сплошные гели для душа и жидкие мыла — все чересчур ароматные, а у Савицкого не было никакого желания благоухать на весь дом, как свежая орхидея. В конце концов он отыскал то, что пахло приемлемо, и вымылся. Выключил воду и покосился на себя в огромное зеркало, занимавшее всю длинную стену ванной. Не так уж и заметны все травмы прошедших суток — и чего Рита так раскричалась? Ну несколько кровоподтеков присутствует, порез все еще выглядит жутковато, да спина осколками пополосована — ну и что? Того, что творилось на затылке, он разглядеть не смог, и непрекращающаяся головная боль внушала легкую тревогу… но, как говорили в одном хорошем фильме, голова — предмет темный и исследованию не подлежит, так что и черт с ней! А вот зуб, конечно, жалко. Хороший был зуб.

Он вылез из ванны, замотался в полотенце и, открыв дверь, осторожно выглянул, хотя сам не понимал, к чему осторожничает, будто тайком забрался в чужой дом, чтобы совершить омовение. Большая спальня в бледно-зеленых тонах была пуста, покрывало на двуспальной кровати, разрисованное летящими цаплями, приглашающе откинуто, а подушки словно только что взбили. Комната, в отличие от большей части других, не выглядела запущенной — здесь явно жили постоянно, и Роман чуть поморщился — находиться в супружеской спальне отчего-то было неприятно, хотя раньше подобные вещи его не беспокоили.

— А это не супружеская спальня, — произнесли от двери, и Роман чуть вздрогнул, потом повернулся. Рита в длинном полупрозрачном халатике, затканном цветами жасмина и с тюрбаном из полотенца на голове подошла к нему, глядя чуть недоуменно. — Ты чего вздрагиваешь — мысли угадала? Я сделала своей спальней одну из гостевых комнат — в супружеской теперь и мебели уже нет.