— А тебе не показалось странным, Толя, что особе, у которой есть личные катера и достаточно челяди, вздумалось поднанять какой-то левый катер с левым водителем?! — перебил его Роман почти зло, и Чернов посмотрел на него удивленно.

— Нет. У баб знаешь сколько всяческих причуд? А у баб с деньгами — в особенности. Знаешь, Ром, мой тебе совет — относись ко всему проще. Ладно, побегу… А то может дождешься?

Роман покачал головой, отвернулся и пошел к остановке — почти бегом.

Домой он не поехал — выскочил из автобуса через пару остановок и долго бродил по городу среди сгущающейся весенней ночи, прохожих, рева машин и громыханья трамваев, сидел где-то на скамеечках, стоял на горбатых мостиках, бездумно глядя в тихую воду и потеряв счет времени. В голове все перемешалось, снова кружилась там какая-то сумасшедшая карусель — то малыш, смотрящий жалобными глазенками, то снова он, повзрослевший и по-взрослому циничный, тапочек, сваливающийся с дернувшейся ноги, тело, бьющееся в его руках, поднимающееся мертвое лицо, мужчина в зеленой куртке, сонно идущий навстречу своей смерти, снова Денис, улыбающийся во весь рот, чистые звуки скрипки смешивались с запахами лаванды и жасмина, где-то тихо плескалась река, и снова и снова уходил в тень ужас на обернувшемся бледном лице.

Относись ко всему проще.

В конце концов Роман обнаружил себя на приподъездной скамейке в каком-то незнакомом дворе с сигаретой в пальцах и злого до невозможности. И поди еще разбери, от чего эта злость — от свалившихся на голову полузагадок-полувидений или от того, что Рита оказалась вдовой состоятельного типа, известного в свое время в Аркудинске разнообразными скандальными историями и шумными гулянками. Роман видел его несколько раз в ресторанах, которые посещал со своими подругами. Горчаков был довольно симпатичным молодым мужиком спортивного типа и поначалу каждый раз вел себя довольно прилично, и долетавшие до Романа обрывки его фраз выдавали хорошую образованность. Но напиваясь, а пьянел он быстро, Горчаков превращался в этакого разгульного хамоватого барона, орущего на весь зал, требующего беспрекословного подчинения от любого и норовящего с кем-нибудь сцепиться. Роман никогда не интересовался, чем он занимается, просто знал, что у Горчакова «много чего есть». У него в ту пору хватало своих забот, «Феникс» только-только расправлял крылышки, а к ремонтно-строительному бизнесу Горчаков не имел никакого отношения.

Савицкий отщелкнул окурок в кусты и рассеянно посмотрел на подъездное окошко, из которого на скамейку лился слабый свет, потом потер щеку. Отказываться возить Риту он не собирался — какая, действительно, разница, кого возить, но все же ему хотелось знать причину. Может и стоит задать ей завтра парочку житейских вопросов. Хотя, возможно и не стоит. Да вот только странновато ведет себя мадам Горчакова. И не только ее поведение — вся она насквозь странновата — причудливая смесь задумчиво-загадочной мадонны с итальянских картин с разбитной безмозглой кошкой. Надо же, какую игрушку прикупил себе Горчаков!

Кто-то неторопливо прошел мимо — Роман уловил лишь движение, звук шагов и щелканье зажигалки. Шаги замедлились еще больше, потом начали возвращаться, и он лениво повернул голову.

— Извините, у вас прикурить не будет? — вежливо спросили из полумрака. Роман молча протянул зажигалку, и человек подошел ближе, окунувшись в бледненький подъездный свет — не старый еще светлоусый мужчина в распахнутой куртке и спортивном костюме под ней. Закурил, поблагодарил, отдавая зажигалку, и грузно опустился на скамейку рядом. Протяжно зевнул, пробормотал: «Надо ж, как тепло сегодня», — после чего принялся уныло жаловаться на продавщиц магазинчика в соседнем доме, которые взяли моду закрываться на полчаса раньше положенного. Он говорил это не столько Роману, сколько самому себе, и Савицкий слушал его краем уха, размышляя — домой пойти или к Наташке-паспортистке, которая вряд ли будет против его визита. Он снова закурил. Голос мужчины жужжал рядом, как сонная осенняя муха. Роман взглянул на часы, чуть поежился от неожиданно на мгновение пронизавшего его холода и начал было вставать, но фраза, выделившаяся вдруг из сонного жужжания, уронила его обратно на скамейку.

— …ведь верно я говорю, мой родной?

— Что вы сказали? — ошарашенно переспросил Роман. При других обстоятельствах он, вероятней всего, иначе бы отреагировал на столь фривольное обращение, но последние слова были настолько дико похожи на те, что он слышал утром, что Савицкий слегка растерялся, и злость появилась лишь долей секунды позже. Мужчина очень медленно повернул к нему голову — так медленно, будто у него болела шея, и он боялся усилить боль неосторожным движением. Но на лице, чуть подернутом морщинами, боли не наблюдалось — лишь отстраненное дружелюбие к случайному собеседнику. Только лицо это было неестественно молочно-белым, а губы — бескровными с легким голубоватым отливом. Усы, брови и ресницы были чем-то припорошены, словно пудрой, хотя Роман готов был поклясться, что когда человек протянул ему обратно его зажигалку, ничего этого не было. Белые порошинки чуть искрились в бледном свете.

— Я… говорю… им… лишь… бы… слинять… пораньше… — мужчина с усилием выталкивал из себя слова, словно они давались ему с огромным трудом, и каждое это слова срывалось с бледных губ в сопровождении клубов густого пара, словно он сидел посередине зимней стужи. Над его головой легкий ветерок колыхал тонкую веточку, усыпанную распускающимися вишневыми цветами. Роман начал очень медленно подниматься, лицом чувствуя дыхание на редкость теплой аркудинской ночи. Это был просто дым… но в руках сидящего уже не было сигареты… внезапно он понял, что искрящиеся порошинке на лице мужчины — ни что иное, как иней. Иней посреди тепла!

— Х-х-хо… — выдохнул человек, выпустив еще один клуб пара, обхватил себя руками и застыл неподвижно с раскрытыми губами. Послышался легкий серебристый треск, и глаза, сонно смотревшие на Романа, словно затянулись тончайшим искрящимся стеклом. Иней уже покрывал все лицо, сгустившись вокруг губ и под ноздрями, и лицо это сверкало и переливалось, точно необычайная снежная маска — страшное и красивое зрелище, от которого трудно было отвести взгляд.

Его ноги подкосились, и он рухнул обратно на скамейку, оторопело глядя на искрящийся профиль, смотрящий в никуда мерзлыми глазами. Ветви цветущей вишни зашелестели громче, и в этом шелесте чудилось что-то издевательское. Вокруг было тепло и теперь, казалось, стало еще теплее. Он чувствовал, как струйки пота стекают по телу под рубашкой. Роман медленно наклонился вперед и заглянул за грузное тело, сжавшееся на скамейке. Он не знал, зачем делает это, но почему-то был уверен, что сделать это необходимо — и как можно быстрее.

Рядом с мужчиной сидел Денис и крепко держал его за плечо, похожий на жадно присосавшуюся к своей добыче пиявку, — тонкие детские пальцы сомкнулись на коже куртки железной хваткой. Он чуть склонил голову и улыбнулся — милая мальчишеская улыбка, совершенно невинная и искренняя. Мальчишка был все в той же одежде, что и утром в трамвае, — симпатичный, светловолосый семилетний мальчуган. Возраст многих детей бывает сложно определить — хилый шестилетний заморыш на деле оказывается лет двенадцати, а высоченный пацан может оказаться много младше, чем выглядит, но Роман совершенно точно знал, что мальчишке, который смотрит на него, семь лет. Не шесть-семь. Семь.

— Шли бы вы домой, дядя Рома, — звонко произнес детский голосок. — Поздно уже. Да и заморозки сегодня. И не говорите никому. Не поверят вам — вы ж знаете.

Роман сорвался со скамейки с яростным возгласом и кинулся на Дениса, но его пальцы схватили лишь пустоту. Мальчишка исчез, словно его никогда и не было, и вокруг была лишь теплая густая ночь, до отказа заполнявшая пустынный двор. Тяжело дыша, он отшатнулся, озираясь и пытаясь уловить топот бегущих детских ног, потом тупо посмотрел на человека, который все так же сидел, обхватив себя руками и глядя насквозь. Наклонился и прижал пальцы к его шее слева. Кожа под ними оказалась не просто холодной, а мерзлой, твердой, и Роман не ощутил под ней ни единого биения. Он отдернул руку, потом снова протянул ее и осторожно потянул человека за плечо, и тот, продолжая держать самого себя в объятиях, тяжело качнулся и со стуком упал на скамейку, а с нее — на асфальт. Звук был таким, словно уронили замороженную говяжью тушу. Сжав зубы, Роман наклонился и попробовал приподнять скрючившееся с согнутыми ногами тело, но тут же понял, что не сможет этого сделать, и отпустил, и труп снова повалился на асфальт все с тем же деревянным стуком. Роман опустился на корточки, одной рукой нашаривая во внутреннем кармане куртке сотовый, а другой яростно терзая свои волосы на макушке, словно они были в чем-то виноваты. Бледный подъездный свет растекался по мертвому мраморному лицу, и он видел, как на нем медленно, словно по волшебству, выступают крохотные капельки влаги. На чуть голубоватых раскрытых губах их было уже множество. Одна из капелек скользнула за край губы, сверкая, скатилась по белому небритому подбородку и застряла среди щетинок. Роман встал, сжимая телефон в кармане и не отрывая взгляда от этой крохотной сияющей капельки, глухо, затравленно выругался и отступил назад. Его взгляд заметался по темному двору, словно сбившийся со следа пес, и Роман заорал вне себя от бешенства: