И исчез.

Затейливый бред, а, Рома?

Он допил коньяк и со звоном поставил бокал на столешницу, чуть не уронив. Мальчишка был там, он видел его!

Тогда куда он делся? Призрак, что ли?

Ой, Савицкий, ты еще скажи, что видел саму Смерть, сопровождавшую очередного несчастного к месту его гибели! А перед этим сопроводившую Аберман в петлю с чьей-то помощью и заглянувшую к тебе в гости, беспокоясь, что бухгалтершу, не дай бог, долго не найдут! Ну, и заодно руку забинтовать, а то вдруг заражение можно подхватить…

Роман фыркнул и раздраженно воткнул сигарету в хрустальную ладонь, после чего распростерся на диване, закинув руки за голову и пристально глядя в светло-коричневый потолок, испещренный темными геометрическими узорами. Его взгляд медленно скользил по ровным линиям, выписывая собственный бесконечный узор. Это расслабляло и в то же время помогало сосредоточиться. Но Роман тут же подумал, что такими измышлениями недолго себя и до дурдома довести. Почему бы не отнестись к этому проще? Ну, видел — и видел — и черт с ним!

Но почему именно он?

Да еще это дурацкое чувство предрешенности с самого утра. И женщина в квартире… нет, что-то определенно не так было с этой женщиной — женщиной, которая так тщательно следила за своей кухней — все на месте, все аккуратно, ни крошки, ни пылинки, даже полотенчики висят ровненько, одинаково сложенные, словно по линеечке вымеряли. Да и в комнате, если б не разбросанная одежда, тоже все очень аккуратно — на всем оттенок не столько хозяйственности, сколько педантичности.

Мальчишка, вероятней всего, увидел женщину в окно. В квартире его быть не могло — дверь была заперта и цепочка наброшена…к тому же, у Аберман не было никаких детей. Но ее белье… эти красные кружевные трусики… Если женщина так тщательно следит за своим жильем, следит ли она так же тщательно за самой собой? А трусики сползли до середины ягодиц… и не просто так… да что там, сползли — они еле держались на ней. Странно, что они вообще не свалились. Потому что они были ей слишком велики. И не оттого, что растянулись, были ношеными, старыми… они просто были ей велики. И они казались новыми. За свою жизнь Роман достаточно насмотрелся на женское белье, а одна из его подруг была просто на нем помешана и покупала себе новые гарнитуры чуть ли не каждый день. Эти красные кружевные трусики вряд ли ведали больше одной стирки. На кой черт женщине с неплохим достатком, женщине, следящей за собой, надевать на себя новое белье, которое ей слишком велико?

Может, это сделал убийца?

А ему на кой черт это надо?

Да псих он, вот и все объяснение!

Интересно, дефективы заметили это или нет?

Роман скомкал все свои измышления, налил новую рюмку коньяка, снял с книжной полки «Эру милосердия» Вайнеров и решительно зарекся сегодня вообще о чем-либо думать.

Но из этого все равно ничего не вышло.

Середина весны в Аркудинске — время суховатое, прохладное, зеленое, и у зелени этой множество оттенков, поэтому берега рек и озер на каждом участке зелены по-своему — где темная зелень вековых елей, где нежная робкая зелень берез, где яркая звонкая зелень лип, а там, где темную воду метут длинные ветви и саблевидные листья ив, зелень прозрачна и кажется чем-то неопределенным, и всюду подмешаны изумрудные пятна молодой травы, словно брызги акварели, слетевшие с кисти небрежного живописца. У узкого оконечья Аркудово — большой черемуховый парк, но там пока сплошь серое и темно-коричневое — зеленого почти не углядишь, черемуха только просыпается, а зацветет ближе к лету, и тогда парк закудрявится белым и изменится до неузнаваемости. А вместе с цветами черемухи придут грозы и ливни, и в золоте бесчисленных куполов и крестов над городом будет расцветать холодный синий огонь молний. Но еще далеко до той поры.

Роман слушал и это, и многое другое изо дня в день, пока катерок под его управлением уверенно сновал по озерам речками и протокам — первое время слушал внимательно, потом вполуха и, наконец, перестал слушать вовсе, выучив наизусть и заранее зная, когда головы пассажиров повернутся налево, где из-за лип выступят вначале Семеновская часовня, а затем — нарядный Спасский собор, а когда — направо, чтобы увидеть среди берез белые стены Матвеевского монастыря, и знал, в какую точку Аркудово лучше всего подвести катер, чтобы было особенно хорошо видно, как в лучах полуденного солнца взрываются ослепительным светом купола Успенского собора.

Иногда катер возил экскурсантов, иногда пассажиров, которым хотелось «просто везде покататься». Роман предпочитал первую категорию — они слушали экскурсовода и общались исключительно с ним, вторые же то и дело начинали приставать с расспросами, рассказывали о себе, жаждали услышать какие-нибудь занимательные истории или его биографию и вообще мешали работать. Хуже всего было с теми, кто выбирался катером на пикники, — везти обратно всю совершенно перепившуюся компанию было невыносимо, и уже несколько раз Савицкому приходилось выуживать из реки хмельных индивидуумов, которые в попытке сфотографироваться на борту катера в особо лихой героической позе теряли равновесие и летели в воду. Но после того, как последнему из них, только чудом не угодившему под винт встречного ботика, Роман довольно болезненно объяснил, что так делать нехорошо, его перестали ставить на подобные увеселительные поездки. Нет, с экскурсиями было проще, а сами экскурсоводши — в основном, дамы средних лет с историческим образованием, — смотрели на него лишь как на выкуривающее безмерное количество сигарет и иногда здоровающееся приложение к катерной системе управления, что Романа вполне устраивало.

Со времени странных и страшных событий прошло три недели — ровные тихие дни, плавно перетекающие один в другой и прокатывающиеся через жизнь Савицкого так же мирно, как прокатываются по галечным пляжикам Аркудово легкие волночки в теплые погоды. Ничего не происходило, а все, что произошло, стало понемногу отходить на задний план, и теперь он уже не придавал этому такого значения и не размышлял о случившемся, снова и снова разглядывая геометрические узоры на своем потолке. Дважды его вызывали в милицию, где Роман повторил свой рассказ без малейших изменений, а потом все стихло — о нем словно забыли. Еще несколько раз он натыкался в окрестных магазинах на Нечаева, но Валерий все время смотрел сквозь него ничего не выражающим взглядом и делал вид, что это вовсе и не он. Роман принял игру — вел себя соответственно. Однажды он даже услужливо подал ему коробку с картофельным пюре с полки, куда Нечаев никак не мог дотянуться, вызвав-таки среди безучастности в его глазах раздраженно-злую вспышку, что Романа совершенно по-детски повеселило, хоть это и было глупо. Но пюре Нечаев взял.

Во дворе все еще судачили о происшедшем и смотрели на Романа косо, но это его не задевало — на него и раньше большинство соседей смотрело без всякого дружелюбия, которое ему, впрочем, и не требовалось. Он уходил на работу очень рано утром, возвращался зачастую после наступления тьмы, поэтому с жителями своего и окрестных домов практически не встречался. Но, проходя мимо одного из безжизненных окон на первом этаже, задернутом синими шторами, то и дело бросал на него короткий задумчивый взгляд. Это получалось как-то само собой, без всякого его на то желания.

К концу третьей недели Роман поймал себя на том, что в полном соответствии со словами Чернова он действительно отдыхает на новой работе. Она зачастую утомляла, суетливые и любопытные пассажиры, особенно иностранцы и особенно крикливые немцы и итальянцы изрядно действовали на нервы, и, все же, он отдыхал. Аркудинск начинал казаться ему иным, более близким и даже родным, хотя раньше, сколько бы раз он ни ходил по его улицам, Роман никогда не ощущал ничего подобного и уж точно не подумал бы, что город может даже казаться ему красивым. Отдельные дома — да, но не весь город. Может быть, потому, что уже многие годы, спеша на встречи, к заказчикам, к поставщикам материалов, он никогда на этот город не смотрел, а если и смотрел, то не видел его. Здесь не было дворцов, соборы и бесчисленные церкви, церквушки и часовенки были симпатичны, но благоговейного трепета не вызывали, провинциальный классицизм ему давно приелся, а считающееся одной из выдающихся городских архитектурных достопримечательностей здание земской управы навевало скуку. К тому же, здесь не было ни Хазнет Фируана, ни Санта-Марии дель Фьоре, ни, даже, хоть одной-единственной стоящей коринфской колонны. Но теперь город почему-то вызывал у Савицкого непонятное чувство приязни, хотя то и дело Аркудинск казался ему святошей в пышном и ярком провинциальном наряде, надменно рассевшимся между озерами. И лучше всего, все-таки, было, когда катер оставлял городские окрестности и пансионаты далеко позади, и воздух становился чистым и вкусным, и по обе стороны реки тянулся лес, наполненный такой хрупкой и звонкой тишиной, что не только голос, а даже вздох мог расколоть ее, словно тяжелый молот тонкостенную стеклянную вазу. И лишь там, где росли ели, тишина становилась густой и уверенной, стойкой к тарахтению катерного движка и болтовне пассажиров, и в ней иногда чудилось что-то древнее и издевательски-выжидающее.