— Меня и не было, — подтвердила она глухо, глядя на асфальт и вспоминая лица, далекого предка, вселенные цвета… Было все это на самом деле… или все — лишь ярчайшая галлюцинация длиной в четыре дня? Ответа на этот вопрос она не получит никогда… возможно только, если взглянет на свою картину. Но делать этого нельзя.

— Ладно, — резко сказал Слава, — все это потом. Давай, я отведу тебя домой. Пашки еще нет… Ленка тебя осмотрит, скажет, что нам с тобой дальше делать. Давай уйдем, Наташ. И тебе здесь незачем сидеть… и люди, понимаешь? Люди-то задают вопросы… Я не знаю, что теперь делать, я не знаю пока, что им сказать. Сможешь встать?

Наташа медленно поднялась, опираясь на Славину руку. На глаза ей упала прядь волос, она недовольно тряхнула головой, чтобы отбросить волосы назад, но тут же, вздрогнув, перекинула волосы обратно, растерянно глядя на пепельно-серебристую, словно припорошенную инеем прядь.

— Мои волосы, — прошептала она и пропустила прядь сквозь сжатые пальцы, словно это могло стереть чужой цвет и вернуть прежний, каштаново-рыжеватый. — Слава, мои волосы!

Слава молча обнял ее, прижимая лицо к своему плечу и заставляя замолчать, и она наконец-то дала волю слезам, чувствуя ужас и какое-то омертвелое равнодушие одновременно. Дорога вырвала из ее жизни четыре дня и состарила на много лет — и дело тут было не только в поседевших волосах.

— Я не хотел тебе сейчас говорить, — сказал он. — Ну, не расстраивайся — это всего лишь волосы, да и то треть головы. Перестань, хуже ты от этого не стала. Ну, подумаешь, покрасишь — большое дело! Ты же такое сотворила, а о волосах печалишься! Ерунда это все, Натаха!

— Вот именно — сотворила! — она вырвалась и замотала головой. — Боже мой, Слава, я не знаю… Может нам еще только предстоит понять, что я сотворила на самом деле!

— Но дорога-то в картине? — осторожно спросил Слава. — Ты же сама сказала.

— Вот именно, в картине, — Наташа вздрогнула, вспомнив что-то, и внимательно посмотрела на Славу. — Послушай, помнишь, та компания на тебя накинулась? Помнишь, ты тогда подошел ко мне и вдруг обернулся. Почему? Что тогда случилось?

— Я увидел твое лицо на картине… увидел тебя, — Слава замялся. — Ну, не знаю… но почему-то мне показалось, что ты… словно что-то сейчас случится… словно ты предупреждаешь о чем-то. Так и вышло.

— А потом?

— Потом ты себя стерла, что-то другое нарисовала. А что?

— Тогда понятно, — пробормотала она. — Тогда понятно. Отведи меня домой, Слава. Здесь все закончено. Отведи меня домой и как можно быстрее. Теперь я и в самом деле чувствую, что прошло четыре дня. У-ух! Отведи меня домой!

— А где теперь твой дом?

— Не знаю, — Наташа вздохнула и обернулась, посмотрела на исчезавшую вдали дорогу, потом повторила: — Не знаю.

Погода на День города была солнечной, мягко теплой, прозрачной, праздничной — словно природа сама расщедрилась городу на подарок, заперев где-то ветер, тучи и холод и слегка приглушив жар солнца. И город принял подарок с благодарностью и пользовался им вовсю — город праздновал от души, веселясь на много дней вперед. Гладкое море сверкало огромным искрящимся бриллиантом, и отовсюду летела музыка — и магнитофонная, и живая — строгая духовая и простецки-народная, и всюду гуляли люди, разговаривая и смеясь — тоже по-праздничному.

Наташа облюбовала себе одну из множества скамеек под высокими акациями и блаженствовала, то разглядывая нарядных прохожих, то наблюдая, как на небольшой площадке неподалеку мальчишки и девчонки, не старше тринадцати лет — красивые, изящные, в танцевальных костюмах — лихо отплясывают латиноамериканский танец. Стремительно мелькали голые ноги и улыбающиеся, захваченные танцем лица, стучали каблуки, и рассыпалась горохом солнечная, экзотическая музыка. Зрелище было чудесным и удивительно ярким, резко контрастируя с тем, что Наташе до сих пор доводилось видеть, и она невольно улыбалась, раздумывая над тем, что ей делать дальше.

Прошло четыре дня. Она снова работала в своем павильоне, но знала, что это уже ненадолго. И не из-за того, что Виктор Николаевич теперь косился на нее с подозрением, ожидая либо нового грабежа, либо новых травм, которые бы в самый неподходящий момент помешали ее работоспособности, — прежняя жизнь теперь казалась ей чужой одеждой, которая уже не по размеру. Следовало понять, какой ее одежда должна быть теперь.

После разговора с Пашей — сложного и достаточно мучительного для обоих, потому что один из них никак не мог понять, почему его бросают, а другой — почему его никак не могут отпустить — она отвезла все свои вещи на старую квартиру — до тех пор, пока не сможет снять где-нибудь комнату. Место для нее было только в комнате Дмитрия Алексеевича, но жить в опустевшем логове деда было жутко и больно. Большой сундук-идол стоял запертым на ключ, и так должно было быть всегда. И теперь, всю жизнь Наташе предстояло, сменив на этом посту деда, охранять старые и зловещие неволинские сокровища.

Картину с заключенной в ней Дорогой Слава забрал во, как он выразился, «временно надежное место». Но это было ненадолго.

После того, как в тот день Слава отвез Наташу домой, к матери, он больше не появлялся, не звонил, и это было больней всего — теперь, кроме матери, он оставался единственным родным человеком — помимо всего человеком, которого она уважала и которому теперь доверяла безраздельно. Но Наташа понимала, что обвинять Славу в этом не только бессмысленно, но даже несправедливо. Он сделал очень много, и она была глубоко благодарна ему. Но теперь… что теперь? — у Славы была своя жизнь, да и после того, что узнал о Наташе и обо всем, что было с ней связано, — более того, непосредственно с этим соприкоснулся — глупо было бы рассчитывать на какие-то дружеские отношения. Наташа была опасна и знала это. А оттого ей было особенно горько.

Сегодня был ее рабочий день, но на праздник отчаянно и жалобно напрашивалась отработать сменщица Таня, дабы осчастливить подарками «зайчика-Колюнчика», и Наташа, для виду поломавшись, уступила с радостью. Даже если бы и не Таня, она бы сегодня все равно ушла. Она должна была оказаться на бульваре. Этот день был обещан, и она не имела права нарушить обещание, пусть даже и того, кому оно было дано, уже нет. И теперь Наташа сидела и думала.

Она понимала, что может сделать многое и может не сделать ничего. Прошлая жизнь временами вспоминалась как странный мучительный сон, и Надя, дед, Лактионов не умерли — они словно просто исчезли, как исчезают все сновидения — исчезли, как только она открыла глаза на этой скамейке, среди музыки и людского говора, среди ранней осени — времени, исполненном удивительной философской мудрости и мягкой печали, времени-границе, когда за спиной беззаботное солнце, а впереди короткие белые холодные дни. И это было символично — сейчас она тоже находилась на границе — нужно делать выбор. Да, она может сделать много хорошего, но может и натворить много бед, как прадед, как дед, как даже Надя, поддавшись очарованию собственной власти над чьими-то жизнями и посчитав себя богом. И, если она будет постоянно погружаться в чужое зло, в чужую грязь, где гарантия, что она не растворится в этом? И время — так мало времени, а жизнь хрупка — не сегодня-завтра она может оборваться или оказаться у кого-нибудь в подчинении, как это уже было с Пашей. Нет гарантий. Гарантий вообще не существует — это какое-то смешное, искусственное понятие, которым прикрывают нечто зыбкое и опасное.

Наташа поежилась, неожиданно почувствовав чей-то пристальный тяжелый взгляд, и чуть повернула голову. На соседней скамейке сидел невысокий полный мужчина и смотрел на нее изучающе, мрачно и слегка встревоженно, словно на опасное животное, хотя, возможно, ей это только казалось — теперь она с подозрением относилась ко всем людям, зная, что может таиться в глубине их душ. Раньше она видела вокруг покупателей, теперь она видела келет.

Поддавшись неожиданному озорному порыву, она по-детски скорчила щуплому рожу, и мужчина, чопорно поджав губы, отвернулся, перенеся свой тяжелый взгляд на танцующих. Ей это показалось очень смешным, хотя легкая тревога осталась — на ярком цветном полотне праздника человек странным образом походил на пусть и маленькое, но уродливое пятно грязи. Ну, что ж, не всем в праздник удается оставить дома плохое настроение или скверную натуру.