Наташа опустила голову, думая над тем, что сказал ей Слава. Книги. Ну, Уайльд понятно — она читала его когда-то — книга о портрете, который старел вместо своей натуры, принимая на себя все личины ее пороков и преступлений. Но Акутагава… Фамилия была очень знакомой… Ну да, конечно. Когда-то, очень давно, она нашла эту книжку у деда в комнате и хотела прочитать, но дед отнял ее, сказав, что эта книга не для нее — исследования нескольких философских направлений, и ей этого не понять, так что и голову забивать незачем. Больше она этой книги не видела — продали или подарили кому-нибудь, но необычную фамилию автора книги Наташа запомнила. Зачем она понадобилась Наде?

— Слава, не сейчас. Я тебе все расскажу, но только не сейчас, пожалуйста! Пожалей меня, мне и так хреново!

— Значит, я прав, — тихо сказал Слава, поднялся и сел на кровать рядом с Наташей. — Извини, Наташ, что я так… извини. Но что-то гнильцой попахивает от всей этой истории…Пашка твой ежится… Если что-то серьезное, лучше расскажи… — немного помолчав, он добавил еще тише: — Ее не уберег, так хоть тебя…

Наташу передернуло: для нее это «хоть» прозвучало как пощечина.

— Мне нужно кое-что прочесть, — сказала она дрожащим голосом, — и если…если все так, как мне кажется… то я… расскажу… то я… мне кажется, что я такого натворила…

— Это связано с Надей? — быстро спросил Слава.

— Скорее Надя связана с этим… если б я только увидела… да, можно сказать, что я виновата отчасти в том, что случилось… но я ее…

— Да ты что?! — перебил ее Слава возмущенно и взмахнул рукой, и Наташа втянула голову в плечи, решив, что он собирается ее ударить, но его рука только легла ей на плечо и несколько раз качнула вперед-назад, потом проехалась по ее волосам, растрепав их. — Я даже… Эх, девчонки, девчонки…

Он встал и медленно пошел к выходу из комнаты, и даже в его походке, в его склоненной голове и чуть ссутулившейся спине Наташе чувствовался укор. Она закрыла глаза и спросила:

— Сколько времени?

— Четвертый час…дня…

Наташа спустила ноги с кровати, потянулась к стулу и сдернула с него тонкую бежевую безрукавку, потом пощупала брюки и присоединила к безрукавке шорты — мятые, ну и ладно!

— Слушай, Слав, я сейчас уйду ненадолго, а ты…

— Куда?! — он порывисто обернулся. — Тебе в постели лежать надо, а не по улице… Куда ты собралась?!

— Мне нужно поехать к Наде… к Надиным родителям и забрать ее записную книжку, а потом я…

— Тебе не кажется, что сейчас не самое подходящее время для этого?! — жестко спросил Слава и вытащил из кармана смятую пачку сигарет. — Тебе не кажется, что это чересчур?!

— Да я знаю, конечно, знаю… я не представляю, что я им скажу и что они обо мне подумают, но я должна ее забрать. Обязательно должна! Сегодня! Я должна разобраться во всем этом ужасе как можно быстрее!

Слава сунул сигарету в рот, прищурившись, потер бровь, потом спросил, глядя на нее внимательно и немного неприязненно:

— Это действительно так важно? То, что в этой книжке?

— Да, это очень важно. Надя сказала, чтобы я ее забрала, она хотела, чтобы я ее прочитала. Я должна, Слав, пойми меня.

— Я не могу понять или не понять тебя — я ведь ничего не знаю, — Слава вздохнул. — Ладно. Я съезжу и заберу ее.

— Нет. Это мое дело, Слава, это моя грязь и тебе она не достанется. Я поеду, а ты меня подождешь здесь…

— Вот что, — решительно перебил ее Слава, подошел к ней и взял за плечи. Сигарета прыгала в его губах, когда он говорил, и отчего-то это придавало его словам больший вес. — Мое, твое… давай, не будем в местоимения углубляться! Поедем вместе, вместе поговорим, вместе вернемся, ты прочтешь, что тебе надо, а потом мне все расскажешь. Идет?

— Идет, — обреченно согласилась Наташа, понимая, что Слава от своего решения не отступит. Слава сейчас был немым напоминанием, немым укором, но — вот же трусливая мыслишка! — со Славой было не так страшно ехать к Надиным родителям — со Славой вообще было не так страшно. Эгоизм? Да, эгоизм. А ведь Слава не каменный. И у него тоже есть своя боль.

Наташа скомкала одежду, которую держала в руке, прижала ее к груди и искоса посмотрела на Славу. Он понял ее.

— Я буду на кухне, — сказал он и вышел.

В квартире тихо, удручающе и безнадежно тихо, и даже большие часы на стене тикают едва-едва слышно, точно отмеряя время на ощупь. Ветер улетел куда-то вместе с днем, и шторы висят неподвижно-безжизненно, словно паруса в штиль. Под облупившимся потолком пасмурное небо — под потолком клубятся тучи — плавает сигаретный дым. Дыма много, он облепил лампу, пряча свет в себя, и в комнате полумрак. А в соседней, где открыты врата на «Вершину Мира», и вовсе темно. Там спит человек — усталый, одинокий, растерянный. Она заходила к нему несколько минут назад и забрала пустую водочную бутылку — такая же, на треть пустая, стояла сейчас в ее комнате — тюлевая занавеска для страха и боли, мысли можно завернуть в алкоголь, как в вату, и они не так сильно режут мозг и сердце.

Перед тем, как уйти, она прислушалась к его дыханию — неровному, беспокойному, тяжелому — вряд ли Славе снилось что-то хорошее, оставалось только надеяться, что ему не снилось ничего. Ей тоже хотелось пойти спать — рухнуть на кровать, натянуть на голову простыню, отгородиться от всего, но она не могла. Ее ждала записная книжка. Надина записная книжка. Вот уже полчаса она смотрела на нее и не решалась открыть, словно книжка была самострелом, и, листая страницы, она спустит тугую тетиву, и стрела вопьется ей в горло. Ей было жутко. Надя умерла, но там, в комнате, на кровати лежит то, что осталось, и оно хочет с ней поговорить.

…там все, что есть в моей голове…

…многое… тебя расстроит…

Наташа вернулась в спальню, села на кровать и несколько минут нерешительно смотрела на темно-коричневую кожаную обложку книги, потом протянула руку, взяла книгу в руки и зашелестела страницами.

Беспорядочные записи, время, планы, раскадровки, ничего ей не говорящие имена и фамилии… нет, это совсем не то… Пролистав треть страниц, Наташа задумалась, потом перевернула записную книжку и открыла последнюю страницу, отогнула бумажные лохмотья, свидетельствовавшие о том, что раньше здесь было несколько листов, ныне вырванных.

15 июля.

Сегодня заходила перед съемкой к Наташке. Она, как обычно, вот уже много лет (5 лет в нашем возрасте — это очень много) погружена в мужа, кухню и работу. Это страшно — иногда мне кажется, что Наташка просто пропадает, с каждым разом в ней остается все меньше и меньше от моей подруги. Это жизнь, да? Что, так и должно быть? Надеюсь, то, что я делаю, вернет ее обратно, вернет к ее картинам и ко мне. Конечно, способ не из лучших, аморальный, надо сказать, способ, иногда мне трудно смотреть ей в глаза, иногда меня так и подмывает выложить ей всю правду… но нет, не сейчас, не время. Дело идет, Пашка бывает дома все реже и реже, и скоро я выберу подходящий момент, и их браку придет конец. Я знаю, она его не простит. Меня, между прочим, простит со временем, а вот его нет. Пашка, конечно, парень занятный и в постели ничего, но как человек он пустышка, никто. Никогда не пойму, зачем она за него вышла. Он же губит ее, режет на корню, а она и рада. Нет, я этого не допущу. Я-то, наверное, уже ничего не добьюсь в этой жизни, но вот она может вылезти наверх, если рядом с ней не будет этого придурка.

Эх, мечты, мечты… сведете вы меня в могилу.

Рассказала Наташке про дорогу. Как я и думала, она меня высмеяла. И, как я и думала, она ничего не знала. Вот дает — не видит, что у нее под носом творится: и мужа уводят, и на дороге прямо перед домом чудеса какие-то. Неужто она даже венков на столбах не видела? Сказать что ли? Нет, не скажу. А вот про дорогу я…