… ужасно! Я до сих пор не могу поверить, что он мертв. И ужасно то, что я больше расстроенна не его смертью, а теми возможностями, что погибли вместе с ним.

Это она убила его. Я уверена в этом. Это она!!! Игорь должен был рассказать Наташке о Неволине, и дорога это поняла. Когда он увидел картины, то сразу…

… не успел забрать картины из музея. Теперь-то я и сама вижу сходство, но он-то специалист, он сразу уловил. Одна рука, одна кровь… Я видела одну из картин в музейных запасниках — автопортрет Неволина. Та картина, которую дала мне Наташка — та, где нарисован мужчина с бородой — точная копия музейной. Она абсолютно точно нарисовала Неволина, хотя никогда его не видела. Она рисует, как Неволин — точь в точь, Игорь сказал даже, что лучше. Он сказал — еще немного развить… Он был совершенно растерян.

Родовая память?

У меня не выходит из головы наш разговор накануне его смерти. Он рассказал, как Наташка реагировала на картины Неволина — еще тогда у него возникло подозрение, что она знает Неволина, очень хорошо знает, и, возможно, не подозревает об этом. Но когда он показал ей Неволинское предсказание, она ничего не поняла.

Игорь сказал, что Неволин писал эти слова на нескольких из своих картин, словно пытался о чем-то предупредить. Или о ком-то. О ком-то, кто является сыном сестры и внуком матери одновременно. Какая-то абракадабра — так же не бывает. О ком он хотел предупредить?

Может, о ком-то, кто принесет столько же несчастий, сколько и он? Черт его знает, ведь говорят же, что гении часто бывают провидцами. Игорь утверждал, что Неволин был гением. Не знаю, я в живописи не разбираюсь совершенно.

Во всяком случае, к Наташке это не относится. Во-первых, она ничей не сын, во-вторых, у нее нормальная семья, а в-третьих — ну какое от нее зло?

Но мне очень не нравятся ее картины. И еще меньше мне нравится то, что происходит вокруг нее. То, что случилось на дороге…

Мне страшно…

18 августа.

Женщина по фамилии Чистова, Екатерина Анатольевна, лежала в нашем старом роддоме — действительно лежала и родила, но только в 1960 году. Родила она тогда дочь — Светлану — это, надо понимать, Наташкина сестрица. А вот в 1975 году Екатерина Анатольевна в роддоме не зарегистрирована. Вообще. Зато зарегистрирована Светлана Петровна Чистова, пятнадцати лет от роду, которую привезли уже с ребенком — она даже не в роддоме рожала, а где-то на улице ее прихватило, и машина не успела приехать. Ребенок женского пола, и ребенок этот был выписан вместе с матерью совершенно здоровым. Как звали эту девочку? А звали ее Наташа. Наташа Чистова. Моя подруга. Вот вам и здрассьте — мексиканский сериал!

Это все ставит на свои места, не правда ли? Неволин ошибся самую малость. Не сын. Дочь.

Снова, как мне этого не хотелось, пришлось использовать папины связи. Но это того стоило. Версия, которую я проверяла, казалась мне совершенно фантастической, но именно она и оказалась верной. Я до сих пор не могу поверить в то, что прочитала в этих старых бумажках. Этого не может быть. Я не хочу, чтобы это было правдой. Я никогда…

— Это неправда, — прошептала Наташа и встала, держа книжку в руках и глядя на исписанную страницу, словно в кривое зеркало. — Ты врешь мне! Зачем ты так врешь мне?!

Страница с легким шелестом качнулась взад-вперед, словно не соглашаясь с ней, и Наташе снова бросились в глаза слова, выведенные особенно крупно:

— Неправда!!! — крикнула Наташа и швырнула книжку в стену. Раздался глухой удар, на пол посыпались какие-то листки, бумажонки, следом упала и сама книжка, распростершись на раскрытых смятых страницах, словно подстреленная птица. Наташа пнула ее босой ногой и прижала к переносице до боли сжатый кулак, чувствуя, как по щекам скатываются холодные злые слезы.

Это не может быть правдой! Не может! Родство с Неволиным, все ее картины — ничто по сравнению с этой чудовищной ложью.

Получается, что вся ее жизнь — сплошная ложь.

Она закурила, держа сигарету дрожащими пальцами, и прислонилась к шкафу, тускло глядя на кувыркающийся в неподвижном воздухе дым. Поврежденная рука разболелась и тянула вниз, точно в плечо ей врастили связку гирь. Жарко, душно… Когда же дождь пойдет, прибьет пыль? Когда же все это кончится?

Что делать?

Проще всего — ничего не делать.

Наташа отвернулась от лампы и побрела в коридор, опираясь о стену, прижимаясь к ней, с шуршанием скользя плечом по обоям. Когда стена кончилась, она оттолкнулась от нее и перевалилась к тумбочке. Ее пальцы сунули сигарету в уголок рта, пробежали по полированной поверхности тумбочки, перескочили на стену и нажали на выключатель. Загорелась лампа под тусклым пыльным абажуром — когда она стирала с него пыль в последний раз?

Маленькая книжка с телефонами лежала в самой глубине ящика — Наташа ей почти не пользовалась. Большинство телефонов принадлежало старым друзьям, которые давным-давно разъехались по другим городам, по другим жизням — ни о ком из них она теперь ничего не знала. Только Надя оставалась рядом — сколько лет уже — больше двадцати. А теперь нет и ее.

Книжка, несмотря на то, что хранилась в ящике, запылилась. Наташа положила ее на тумбочку и медленно начала переворачивать страницы.

Номер сестры был записан в книжке под двумя большими буквами СС — можно понимать, как Света, сестра, а можно и как-нибудь еще. Наташа плечом прижала трубку к уху и, прищурившись от дыма, начала набирать номер.

Дозвониться до Харькова ей удалось только через полчаса. Наташа уже почти перестала вслушиваться в гудки, только автоматически перебирала номер, и когда ей вдруг ответил незнакомый хрипловатый женский голос, она от неожиданности чуть не уронила трубку.

— Да, я слушаю! Алле?!

Она вцепилась в теплую пластмассу, с трудом подавив желание закричать: «Кто моя мать — ты?!!»

Светка ее сестра. Только сестра. Светка не любит ее. У них большая разница в возрасте. Она не помнит ее лица. Она ничего о ней не знает. Светка уехала в Харьков, когда ей было полтора года.

— Слушаю! — в далеком голосе появилась злость, и Наташа поняла, что трубку сейчас положат.

— Света, ты?! — крикнула она.

— Кто это?

— Светка! Это Наташа!

Голос сестры, запнувшись, спросил раздраженно и встревоженно:

— Наташка?! Ты что, обалдела?! Знаешь, который час?! С дедом что-то?! Или с мамой?!

Наташа прижимала трубку к уху, вслушиваясь в резкие, словно рубленые слова, и удивлялась, что этот голос не вызывает у нее никаких родственных чувств. Сестра или мать… этот голос для нее был чужим. Последний раз она разговаривала со Светкой несколько лет назад — о чем? — да ни о чем…

— Нет, дома все в порядке. Светка… я хочу у тебя спросить…кое-что.

— Конечно. Спрашивай. А еще лучше — перезвони через часик, чтоб вообще глубокая ночь была. Самое милое время на вопросы…

— Ты лежала в нашем роддоме в семьдесят пятом?

Голос снова запнулся, захлебнулся кашлем — фальшивым, затянутым, чтобы заполнить паузу, а когда голос снова появился, Наташа медленно опустилась на пол — прямо на рассыпанный, растоптанный сигаретный пепел. Голос Светы произнес одно-единственное слово «что?», слышно его было не слишком хорошо, в трубке стояли шум, треск, какой-то писк, но Наташа хорошо почувствовала спрятанные за этим вопросом злость, страх и изумление.

Все, что написала Надя, было правдой.

— Что?! — повторила Света еще громче.

— Ты меня хорошо расслышала.

— Я тебя не понимаю! Что ты несешь?! Какой роддом?!

Наташа решила не бродить вокруг да около — слишком долго все бродили вокруг да около нее.

— Я знаю, что ты моя мать! — бросила она ей.

В трубке воцарилось долгое молчание — тяжелое, далекое, и когда Наташа уже решила, что их разъединили, либо Света бросила трубку, и хотела набрать номер заново, та вдруг устало спросила:

— Что ты хочешь?

Наташа зажмурилась, пытаясь сориентироваться. Действительно, что она теперь хочет? Ничего ведь не исправишь. Светке на нее наплевать, а теперь в особенности. И она к Светке чувств никаких не испытывает — разве что… Что?