— Деда Дима, — перебила его Наташа, — только не надо лекций о светлом прошлом, я тебя умоляю!

— До скольких ты на работе-то будешь?

— Как обычно, до десяти. Да не волнуйся, ничего уже со мной не случится! Сколько можно, в конце концов…

— И раньше не придешь? До темени опять, да? А то я позвоню тебе вот, после десятито и проверю, что ты там опять удумала! Что, профурсетка-то твоя заходила?

— Надька что ли? — Наташа улыбнулась. — Да, вчера, так что я ей вдоволь на жизнь нажаловалась. Наверное, сегодня зайдет, жаль, меня не будет. Если вдруг позвонит, скажешь ей, что я на работе.

— С чего ей сюда звонить? А что Пашкато?

— Да ничего. Все время работать мешает, достал уже! Поскорей бы уже выздороветь, чтобы все это закончилось!

— Э-э, уходить-то тебе от него так уж надо? — завел дед старую песню, и Наташа, стиснув трубку в пальцах, сердито сказала:

— Ну, все, началось! Ты б хоть на время болезни меня пожалел, а?! Я эту тему обсуждать снова не собираюсь — как сказала, так и будет! Так что, прими к сведению! Ой, черт, деда, у меня там чайник кипит! Ну, перезванивай вечером, ага?! Маман и тетке привет!

Она так быстро и резко кинула трубку на рычаг, словно из микрофона могла высунуться рука деда и схватить ее, чтобы заставить выслушать все припасенные для Наташи поучения.

За эту неделю мать ей звонила по несколько раз в день, даже тетя Лина подходила к трубке и своим воздушным голоском спрашивала, не сильно ли она расшиблась и как у нее дела в школе. Но дед позвонил впервые — удивительно, что вообще позвонил. Но если, как говорит Надя, он переживал за нее, то почему не спросил у нее сейчас, что же все-таки с ней случилось? Мама-то знает, мама конечно ему рассказала, но почему он ничего не спросил у нее, у Наташи? И вообще, сейчас, спустя минуту, ей показалось, что весь его разговор носил какой-то налет искусственности, словно позвонив, дед выполнил какую-то определенную миссию, и после этого Наташа стала ему неинтересна. Скорее всего, мама заставила его позвонить. Может, даже и рядом стояла, следя за тем, чтобы он не положил трубку. Ведь сколько Наташа знала деда, он никогда не показывал своих родственных чувств, если вообще знал, что это такое. Но с чего тогда ему пускать слезу в больнице? Что ж, вряд она ко-гда-нибудь это узнает.

На сборы у Наташи ушло несколько часов — особенно сложно было одеться без посторонней помощи, но все же она справилась с этой задачей, потом, прижав листок бумаги тяжелой книгой, написала мужу записку (снова записка! может им с Пашкой стоит начать переписываться, а в квартире находиться по очереди — сколько бы проблем исчезло!) и, подумав, все-таки положила в сумку очередной блокнот и два карандаша. Уходя, внимательно оглядела комнату — балкон закрыт, шторы задернуты, на этюднике в углу так и стоит портрет Толяна. ЕЕ картина.

Что увидел Лактионов в ее картинах?

Что могло его так обрадовать?

Она думала об этом по дороге, которая сегодня отняла у нее гораздо больше времени, чем обычно, и периодически думала позже, в павильоне, ковыляя от прилавка к полкам и обратно и проклиная свою отзывчивость. Знакомое неумолимое колесо крутилось вовсю. Пиво, минералка, водка, «Пепси-кола», портвейн, водка, пиво, водка, водка, водка… На прилавке выстраивались водочные войска. Весело и приятно для слуха жаждущего звенела холодными боками пивная братия. Бодро шли в атаку сухое вино и портвейн, и только иногда, словно объявляя временное перемирие, о прилавок стукалась, благородно блестя золотой или серебряной макушкой, бутылка шампанского.

Что он увидел?

Она думала об этом, пока покрывала блокнотный лист беспорядочными, на первый взгляд, штрихами, которые постепенно превращались в знакомые лица, и думала, пока рассеянно просматривала газету («Клиент зашел в бар и скончался», «Непьющие грузчики перевезут мебель», «Приборы для размягчения воды по доступным ценам», «Требуется инструктор по славяно-горецкой борьбе», «Привлекательные французы мечтают о счастливой семейной жизни с украинскими дамами»), думала, выходя на улицу с сигаретой и с легкой улыбкой кивая в ответ на сочувственные приветствия знакомых. Но так ничего и не поняла.

Что он мог увидеть?

При чем тут музейные запасники?

При чем тут ее способность лгать?

…когда Игорь твои картины увидел, по-моему, ему слегка поплохело…

Что он в них увидел?

Кто управлял «омегой»?

При чем здесь дорога?

Кто она?

Едва Наташа успевала обдумать один вопрос, как появлялся новый, и в конце концов она совершенно запуталась, так и не выстроив ни одной логической линии. И она возвращалась и возвращалась к работе, а вопросы не давали ей покоя, грубо проталкиваясь сквозь цифры и названия товара. Тени на полу павильона удлинялись, росли, погребая под собой солнечные полоски, потом слились в одно серое пятно, яркий день за поднятыми жалюзи начал бледнеть, истончаться, и вскоре в павильоне зажегся свет, возвещающий о начале вечера и близящемся конце работы. Наташа пересчитала деньги, которые протянул ей очередной покупатель — невысокий бородатый мужчина — и выставила на прилавок большую бутылку персиковой газированной воды. Из-за прилавка высунулись две маленькие руки и уверенно потянули бутылку к себе.

— Лена, перестань! — строго сказал мужчина. — Тяжелая для тебя.

Он взял воду и вышел из павильона, следом выбежала маленькая девочка, скорее всего, его дочь, и, садясь на стул, Наташа невольно улыбнулась, потом нахмурилась. Мужчина с бородой чем-то походил на ее отца — на старой квартире было много его фотографий, и она всегда разглядывала их очень внимательно, пытаясь понять, что же за человек был ее отец…

— Мама, ну что ты мне рассказываешь, я совсем на него не похожа! Совсем ничего общего! Я похожа на тебя!

— А я тебе говорю, что ты больше похожа на папу. Мне-то со стороны виднее!

— Но я же вижу в зеркале…

— А ты не смотри в зеркало. Все равно не увидишь. Это со стороны только видно. Сама ты не увидишь, а вот знающий человек сразу угадает родственное сходство — кто папу твоего знал — сразу скажет: вот Наташка похожа на Петра Васильича…

Наташа повернула голову и посмотрела на темнеющий дверной проем.

Сама ты не увидишь… Это со стороны только видно… Знающий человек…

Она потерла правую бровь указательным пальцем, словно это стимулировало мышление. Ноготь зацепил поджившую ссадину и содрал корку, но Наташа этого не заметила.

…я впервые увидел его картину, когда мне было двадцать два, и тогда меня словно громом ударило… Такая сила, такая страсть и… столько темного… это сочетание прекрасных лиц с уродством души выписано с таким удивительным мастерством — ничего странного, что его начали преследовать — от взгляда такого художника не укрывалось ничего из того, что люди прячут под своей плотью, а кому это понравится? Я занимаюсь им уже двадцать лет… я изучил его манеру досконально, каждый мазок…его картины неподражаемы — я узнаю их где угодно…

— А не пробовал ли кто-нибудь подражать ему?

— Да, конечно, но это совершенно невозможно — во всяком случае, мне не известен ни один художник, которому бы удавалось с такой живостью и с такой страстью запечатлеть человеческое зло. Мне известно, что одна из его дочерей была очень талантлива уже в раннем возрасте, но, конечно, не так, как отец. Кроме того, она погибла вместе с ним, а вторая совершенно не умела рисовать.

— Что же стало с ними: с Анной и с девочкой?

— Этого я не знаю. Да и какая, в сущности, разница? Талант мастера умирает вместе с ним — нам остаются только его следы. Хотя… может он и воскреснет в ком-то из потомков, но я в этом сильно сомневаюсь…

Разговор всплыл в ее памяти так четко, словно был совсем недавно, словно та ночь в музее сменилась сегодняшним утром, а не больше чем недельной давности. Тогда они уехали из музея и разговаривали о Неволине в каком-то ночном ресторанчике — Наташа даже не помнила его названия, но вот разговор этот остался. Он был очень важен сейчас. Отчего-то он был очень важен сейчас. Какая-то его часть…