Ее размышления прервал телефонный звонок. Наташа встала и нехотя поплелась в коридор. Отчего-то ей показалось, что это звонит Лактионов, и некоторое время она позволяла телефону отчаянно звенеть, не решаясь взять трубку, но в конце концов все-таки протянула к ней руку и сердито сказала:
— Да? Слушаю вас.
Звонил не Лактионов, а человек, с которым ей сейчас тоже меньше всего хотелось разговаривать — дед. С тех пор, как они поссорились, Наташа ни разу не была на старой квартире, а общаясь с матерью по телефону, о деде не упоминала вообще, словно никакого деда и не существовало, а если мать о нем заговаривала, Наташа резко переводила разговор на другую тему. Дед, со своей стороны, тоже не предпринимал попыток к примирению, и то, что он вдруг позвонил, Наташу насторожило — ей показалось, что дед приготовил какую-то очередную пакость.
Но начало разговора было обыденно-спокойным. Дед поинтересовался ее делами, здоровьем, работой, рассказал о том, что происходит дома, и Наташа мысленно видела, как он сидит в глубоком кресле возле телефона, прикрыв ноги одеялом и держа трубку в трясущихся узловатых пальцах. Наконец, не выдержав, она резко спросила:
— Что тебе нужно?
— Да ничего, просто хотел узнать, все ли у тебя в порядке, — прошелестел ей в ухо далекий старческий голос. — Ты же не заходишь.
— Ты прекрасно знаешь, почему, — она посмотрела на часы. — Слушай, деда Дима, говори быстрей, чего тебе надо — я на работу опаздываю!
— Наташа, ну хватит дуться! Ты должна учитывать — я человек старый, могу сорваться.
— Что? — Наташа крепче сжала трубку, не веря своим ушам — дед, судя по всему, пытался извиниться. Такого еще не было никогда. — Ты что, болен? Или все кругом сегодня сговорились меня удивлять?
— А кто тебя еще удивил? — в голосе деда зазвучало жадное любопытство. — Кто?
— Пашка сегодня вдруг обеспокоился нашей семейной жизнью. Все у нас так хреново, но я теперь буду такой классный муж… как будто этим можно что-то исправить! Цирк, думает, я и рисовать-то начала только из-за того, что его, драгоценного, дома не бывает! Он вообще ничего не понимает, о чем тут говорить?!
— А что ты?
— А что я? Меня тут теперь только квартира держит, а как в павильоне хозяин вернет меня на прежний режим работы, тут и будем разбегаться. Не могу я больше! Как говорят в народе: прошла любовь, завяли помидоры, а новые еще не проросли. Пора другой огород раскапывать.
— Э-э… — дед шумно высморкался рядом с трубкой, — уходить-то тебе так уж надо?..
— Что? — переспросила Наташа, не веря своим ушам. — Деда Дима, у тебя что, давление подскочило?! Или ты не деда Дима?! Ты ж меня все пять лет агитировал: уходи от Пашки, Пашка твой козел безмозглый, на шею тебе залез, ноги свесил, нас не уважает, денег не приносит и вообще гад ползучий! Ты радоваться должен — сбылась мечта… — едва успев, закрыла рот, опустив последнее слово. В трубке что-то зашебуршало, потом дед сказал:
— Ну, а что, уходить-то тебе есть к кому?
— Нет. А что — мне сейчас обязательно нужен кто-то? У меня и времени сейчас на это нет! Ты бы знал, деда Дима, какие картины у меня получаются!
Она сказала это намеренно, рассчитывая, что дед тут же разозлится и бросит трубку, оставив ее в покое, но он снова сказал — как-то уныло:
— Ну… уходить-то тебе так уж надо? Лучше какой-никакой мужик под боком…может, все еще и обновится у вас. Может, вам лучше квартиру-то сменять, где-нибудь рядом с нами? Глядишь, все и наладится.
— Господи, деда Дима, квартира-то тут при чем?! Ты что, начал верить во всякие ауры и темные энергии?!
— Зачем же так сразу уходить?
— Ты что, ничего из того, что я тебе сказала, не слышал?!
— Можно и повременить.
— До сентября, я же сказала!
— Если все так начнут мужей кидать…
— Мне на работу пора! Ты же не хочешь, чтоб меня выгнали?
— Я знаю, как лучше для тебя, — сипло сказал дед. — Я все сделаю, как надо. Светка, змея, нас бросила и ты тоже бросишь, но я знаю как с тобой совладать.
— Что ты говоришь? — рассеянно спросила Наташа. — Слушай, давай я вечером приду и перезвоню тебе, лады? Я опаздываю. Все, пока.
Дед снова начал что-то говорить, но Наташа, не слушая, положила трубку и вернулась на балкон. У нее еще оставалось немного времени, и она хотела побыть на «Вершине Мира» — самом спокойном и самом безопасном для нее месте — и разобраться в своих мыслях и переживаниях, которых накопилось слишком много. Привиделось ли ей то, что случилось с ней, когда она осталась один на один с неволинскими картинами, было ли это на самом деле или порождено ее воображением, которое истосковалось в буднях и захотело ярких и безумных красок. Она была растеряна и испугана. Все рушилось, все привычные стержни подламывались, и все слоны, на которых держалось ее мировоззрение, взбесились и начали разбегаться. Грань между реальностью и мистикой стиралась настолько стремительно, что она даже не успевала за этим уследить. Все бредовое превращалось в логичное, все недопустимое — в единственно возможное, и сама она превращалась в кого-то другого, с иными взглядами на жизнь и на мораль. Наташа упиралась отчаянно, желая сохранить свой прежний внутренний мир — она верила, что все зависит только от людей, все проистекает от их воли, от их склонности к тем или иным поступкам, от их мыслей и чувств. Существовала еще и природа, но то, что происходило, не имело к ней никакого отношения. Где же истина, кто ответит на вопросы, кто вернет ей душевное спокойствие и поможет удержать все на своих местах, кто остановит ее скольжение по ледяной горке, в которую превратилась жизнь?
Наташа оперлась на перила и смотрела на разгорающееся утренним огнем небо — смотрела испуганно и растерянно, словно Ассоль, забывшая, какого цвета паруса должны привести к ней давно ожидаемое счастье.
* * *
Утро на базарной площади всегда начиналось одинаково, и Наташа за пять лет изучила все, что составляло этот распорядок. Она появлялась на территории площади без пятнадцати восемь. К этому моменту ворота железного забора были уже отперты, вчерашний мусор изгнан вездесущими дворницкими метлами, оставившими после себя долгооседающие пыльные облака, подъезжали машины и продавцы начинали выкладывать свой товар на железные прилавки, на газеты, на столики и просто на асфальт. Базарная площадь была особым маленьким государством со своими законами, со своими тиранами и стражниками — налоговой полицией, санэпиднадзором, и пожарниками — теми, кто обильно пожинает штрафы на ошибках и недосмотрах, порой применяя самые изощренные методы для создания этих ошибок и недосмотров. Государство делилось на города — ряды: город ларьков и павильончиков, окружавших площадь плотной стеной; город рядов с продуктами пищевой промышленности — от муки до бульонных кубиков и печенья, город овощей и фруктов, город одежды, кассет и косметики, стиральных порошков и канцелярских товаров, деревня лотков с сигаретами, спичками и семечками и деревенька, где торговали укропом, петрушкой и прочей зеленью. Чуть в стороне располагались вовсе уж крошечные поселки, где безприлавочные летом торговали продуктами садов и огородов — ряды ведер, ящиков и газет с овощами и фруктами. Столицей рынка был небольшой город из трех павильонов, где располагалась рыночная администрация. Рынок был государством неспокойным, смутным, крикливым, постоянно готовым к войне и пребывавшим в состоянии ежеминутной слежки за покупателями — чуть появится кто-то, похожий на налогового инспектора, и по городам спешно разнесутся тревожные вести.
К своему павильону Наташа всегда ходила одним и тем же маршрутом, и все вехи этого маршрута знала наизусть.
— Привет! — Кристина — хлебно-шоколадно-пивной ларек, три-пять рублей в день (сравни, Наташа, со своими двадцатью и возрадуйся), больные почки, двое детей-оболтусов, разведена, часто бегает стрелять сигареты.
— О, Наташка, морнинг! Как твое ничего?! — Вадик, реализатор растительного масла, заработок колеблется от четырех до семи рублей в день, пристает ко всем продавщицам моложе сорока пяти, раньше работал на радиозаводе.
