Минут через двадцать врач для простых людей пришел с молодым человеком, осмотрел Профессора и что-то ему впрыснул. «Его бы отсюда убрать. Куда-нибудь в больницу, что ли? Что ему здесь валяться? Только будет мешать спать людям, которые целый день работают», – сердито сказал молодой человек. «Может быть, и автомобиль за ним прислать?» – спросил врач. В убежище теперь очень многие говорили только в саркастическом тоне. «Лежите здесь, я буду заходить», – добавил он.

Боль у Профессора стала слабеть, затем совершенно исчезла. В бреду он горячо благодарил молодого человека, с жаром говорил, как он любит Фюрера, говорил, что президент Рузвельт был прекрасный человек, что, наверное, очень хороший человек и президент Трумэн, что скоро сюда придут американцы. Они арестуют того злодея, уберут эту уборную, очистят воздух и дадут очень много денег на восстановление Германии, как они всегда делали. Говорил, что он получит от американцев большое вознаграждение, если Минна разворует его квартиру, что он немедленно уедет в Швейцарию, где не гуляют на свободе такие страшные люди. Говорил также, что очень хотел бы принять ванну и что у порядочного человека есть только один идеал, купаться Должно быть так же обязательно, как… Молодые люди, теперь совсем пьяные, вели свой разговор. «Дурак, я тебе повторяю, он женится на Эбе. Она сама рассказывает, что скоро будет фрау Гитлер», – говорил старший. «Я не дурак, а ты все врешь», – ответил другой. «Я никогда в жизни не врал! Что угодно могут обо мне сказать, но никто не скажет, что я вру!» – «А вот я скажу. – Ее зовут Ева Браун, и она колдунья!» – продолжал первый молодой человек. «Фюрер не может жениться на колдунье», – возражал другой. Старший заплетающимся языком что-то сказал о молодоженах, о свадебном путешествии, об Амуре и Венере. Профессор не слушал их разговора, как они не слушали его бреда. Но слово «Венера» дошло до его сознания. На глазах у него выступили слезы. В день его рождения Солнце и Сатурн шли параллельно в 9-м и 10-м домах Зодиака. Марс же тут ничего поделать не мог, так как его по рукам и по ногам скрутила добрая и могущественная богиня Венера.

Сколько он пролежал в своей камере, Профессор потом не мог выяснить: потерял счет времени. Врач к нему заходил каждый день, давал питье, делал впрыскивания. Как-то спросил его имя и записал. Это ничего хорошего не предвещало, хотя Профессор теперь чувствовал себя много лучше.

– Доктор, мое положение опасно? Скажите правду, – прошептал он.

– Было опасно. Теперь, думаю, опасность миновала, – ответил врач. – Я хочу сказать: опасность от болезни. Русские в трех километрах отсюда, – уходя, добавил он с усмешкой.

«Русские? Как русские? Как в трех километрах? – с недоумением подумал Профессор. – В трех километрах, это значит, что они в Берлине? Вероятно, я ослышался…» Он, впрочем, не чувствовал тревоги. Какое ему было дело до русских! «Точно они могут преодолеть волю Венеры!» – подумал он и опять задремал. Когда он проснулся, в камере было странно тихо. Профессор прислушался: слышен ли сверху слитный гул. «Кажется, слышен… Нет, не слышен… Ах, как я устал, как я слаб!» Он надел туфли, отдохнул после этого усилия, почистил как мог пиджак и вышел, слегка пошатываясь.

В коридоре никого не было. Подземелье как будто опустело. Исчез и стоявший у лесенки часовой. В конференц-зале сидели двое военных и та самая девица. Перед ними на столе стояла бутылка. На одного из этих военных, немолодого подполковника, Профессор обратил внимание еще в первый день: лицо его было изрезано шрамами от мензур. «Но он тогда был без монокля»… Все трое курили, что прежде было строго запрещено. Вид у них был оживленный, почти веселый и вместе несколько растерянный. Девица улыбнулась Профессору, как старому знакомому.

– Где же вы были? На свадьбе? – спросила она. Язык у нее немного заплетался. Подполковник выпустил из глаза монокль и снова вдел его. Второй офицер, артиллерийский капитан, как будто остался недоволен словами девицы.

– Какие события, какие события! – сказал он. – Человеческий ум теряется! В чем был смысл?..

– Смысл очень ясен, – сказал подполковник, не обращая никакого внимания на незнакомого человека. – Смысл в том, что Шикельгруберы[11] не должны были командовать германской армией. – Он опять выпустил монокль, что, по-видимому, доставляло ему удовольствие, и хотел было подлить себе коньяку, но бутылка оказалась пустой. – К несчастью, он был музыкален. Его погубил Вагнер. И та дура тоже была из «Нибелунгов»… «Walk?re bist Du gewesen!»[12] – с напевом продекламировал он.

Артиллерийский капитан вздохнул.

– Посмотрим, что сделает Дениц… Нет, ум человеческий теряется, просто теряется. Увидите, придет новый Кант или Гегель и объяснит, и все сразу осветится как от света молнии!

– Свадьба была в комнате карт. Подали шампанское. Для Эбе, конечно, нашлось шампанское, – сказала девица, подмазывая палочкой губы.

– Тогда он всем и объявил о своем намерении покончить с собой, – заметил, вздыхая снова, капитан. – Впрочем, не объявил, а только дал понять. Если б объявил, то даже они не устроили бы бала.

– Было очень весело. Я танцевала с Борманом, он чудно танцует, – сказала девица.

– Отчего же не с Геббельсом? Этот красавчик создан для танцев. Говорят, он сегодня тоже покончит с собой. Жаль, что все они не сделали этого раньше, особенно Шикельгрубер, – сказал подполковник. Он имя «Шикельгрубер» выговаривал как-то особенно, ласково-саркастически, растягивая первую букву, точно в ней было все дело.

– Геббельс хочет отравить детей, – сказала девица. – Ему все равно, потому что это не его дети. Она изменяла ему на каждом шагу. Он женился на ней в пьяном виде… Бедный этот, актер, как его?.. Вашего несчастного фельдмаршала я тоже раз видела, – сказала она, обращаясь к подполковнику, лицо которого дернулось.

– Все-таки как же это было? Одни говорят, пустил пулю в рот, другие – пулю в сердце.

– Эбе отравилась, – сказала девица. – Мне говорил Кемпка, он выносил ее в сад.

– Там будто бы вчера расстреляли Геринга, – сказал капитан.

– Вздор! Господин «райхсфельдмаршал» давно ускакал в Каринголл.

– Верно, чтобы еще раз нацепить на Эмми все бриллианты, – вставила девица. – И что он в ней нашел! Она не только не красавица, но даже не хорошенькая… Мне, однако, говорили, будто он уехал в Баварию, чтобы устроить новую линию защиты.

Подполковник засмеялся.

– Хороша будет защита и хорош защитник! «Ни один снаряд не упадет на территорию Германии»… Что, тот еще горит?

– Час тому назад еще горел, – сказал капитан. – Я издали видел. Они были завернуты в белое, но его черные брюки торчали. Ужасный запах, я убежал.

– Простите, кто горит? Я не понимаю, – робко спросил барышню Профессор. Голова его совершенно не работала. Подполковник повернулся к нему, точно лишь теперь его заметив.

– Ш-шикельгрубер, – с удовольствием сказал он. – Ш-шикельгрубер с супругой. Monsieur et Madame Adolphe Schickelgruber.

– Какие события, ах, какие события! – грустно повторил капитан. – Но увидите, придет новый Кант, и все станет ясно как день.

В кантине, где было много людей, находился покровительствовавший Профессору сановник. Он с жадностью что-то ел. Увидев Профессора, он приветливо помахал ему рукой. Хотя о бегстве в Швейцарию больше не приходилось думать. Сановник крепко пожал ему руку – совершенно как равный – и даже не спросил его, как он оказался в этом убежище. Теперь в самом деле удивляться ничему не приходилось. Он был как тот итальянский фашист, который говорил, что его мог бы удивить только беременный мужчина: «все остальное я видел».

– Каковы дела, а? – сказал он и сгоряча объяснил, почему опоздал и не простился с Гитлером. Впрочем, тотчас пожалел о своих словах, перевел разговор, сообщил, что сейчас уезжает опять на фронт. – А вы, оказывается, были во всем правы, – смеясь, сказал он.