Тьму отделяет от тьмы, чтобы слиться вдали с темнотой.

Ночью бессонной свои наполняющий соты

Каменный улей.

Несбывшийся дым золотой…

Нас никто не найдёт,

Потому что никто и не ищет.

Если жизни насчёт -

Так давно от неё пепелище…

Это бред или брод?

Уместясь в моём сердце убогом,

Ты – как целый народ,

Почему-то оставленный Богом.

Раз нельзя перестать -

Ты мне время хотя бы ускоришь…

Если чаще глотать,

Проступает чистейшая горечь.

Не читай между строк.

Здесь одна лишь тоска без просвета.

Это просто листок,

Как и прочие,

канувший в Лету.

Пион качнёт чалмою иноверца,

Немного солнца и дождя пролив.

И ветра недоверчивый порыв

Несёт трилистника сухое сердце…

Любви моей роскошный недолёт!

Но с абсолютным слухом первой скрипки,

С блаженным мороком рассеянной улыбки

И точным временем наоборот.

Кончил жук самосожженьем,

В жадном затрещал костре.

Стал игрой воображенья,

Чёрной точкой в янтаре.

Кто летает против правил -

Выбирает верный путь.

Ничего нельзя исправить,

Никого нельзя вернуть.

Дыма вьющаяся тропка.

И огня живая медь.

Всё душе его неробкой

Вмиг дано запечатлеть.

Владимиру Корнилову

Круглится летняя дорога.

Коротким счастьем пахнет хмель.

О, чья неясная тревога

Качает ночи колыбель?

Она плывёт в воздушной пене -

И так внезапно вдруг видна

Сквозь вероломство светотени

Дневных событий глубина.

И тяжесть Яблочного Спаса

Наутро ссыплется в ведро,

Дыханьем наполняя сразу

Его гремящее нутро.

И птичий свист летит за нами.

У летней жизни нрав простой:

Глядит весёлыми глазами,

Играет в зелени густой.

Поймёшь – и ничего не надо.

Всё дальше, дальше

налегке…

И обаяние распада

В уже осеннем холодке.

1

Мысль об иной – быть может, лучшей – жизни,

Которую сей город воплотил,

И гордость, и любовь к своей отчизне,

И предрасположение светил.

Нет ничего красивей этой смерти,

Как будто сам Творец нарисовал

Роскошный праздник: не пугайтесь, верьте,

Жизнь после смерти – тот же карнавал

И свет в окне старинного палаццо.

Ты хочешь знать, что может быть внутри?

Всё можно вспомнить, если постараться, -

Лишь стёкла разноцветные протри.

Чьи тени прихотливо оживают? -

Когда зовёт невидимый звонарь

Смотреть, как вечерами зажигает

Венеция волшебный свой фонарь.

2

Наполненная колокольным гулом дымка,

Скользящая гондола-невидимка

По отражению дробящейся луны…

Вода есть время; и покуда сны

Ещё способны удержать что-либо,

Сквозь сумерки – со стороны залива -

Венеция мерцает красотой.

И Божий дух несётся над водой.

Здесь много песка, жара и вино сангрия.

В основу пейзажа положена симметрия,

Сближающая тех,

кто друг друга ищет.

Накатывают волны, и ветер свищет.

Я осталась не пойманной

в каталонские сети:

Одинокая рыба качается в лунном свете.

Торичеллиева пустота объяла её настолько,

Что воды утекло и не помню

сколько.

Я все мысли свои адресую тебе. И что же -

Как прямые лучи

они обжигают кожу.

Здесь усталость, свобода,

неверность и вера – другие.

Я являю собою ярчайший пример мимикрии.

Мне до счастья – глоток.

Два глотка – до смертельной кручины.

А действительность с вымыслом, впрочем,

и неразличимы.

Запах женственных мидий,

лениво залив огибая,

Не слабеет к утру… И звезда распласталась морская.

И другая звезда

в пустотелой космической стуже

Узнаёт в ней себя,

свой прообраз земной, неуклюжий.

На море дождь. И поплавок ныряет

И падающих капель измеряет

Пробег. И глубину.

Просвечивают узкие песчинки,

В себя вбирая вспышки-невидимки,

Шуршат по дну.

Солёный ветер залепляет уши,

Зубрит латынь, смиряет натиск суши,

Слоит волну.

Улитка-день за палец месяц водит,

Одно в другое сонно переходит,

Крючок – в блесну.

С собой закончишь разговоры.

На видимую часть земли

Привычные об эту пору

Глухие сумерки легли.

Как можно жить с такой тоскою,

С такой неволею души -

Когда бессмысленной рукою

Ломаешь все карандаши,

Когда дышать – уже отвага,

Когда о смерти думать лень;

Ты, как бездомная собака,

По дому бродишь целый день

И плачешь, привалившись к двери,

Пока вас ночь не разлучит…

Не потому что ты не веришь,

А потому что Бог молчит.

И вот я бодрствую меж облаком и пеплом.

И помню всё, что следует забыть.

Во мне привычка вредная окрепла:

Любить тебя сильней, чем не любить.

Тупая боль, она умеет длиться

Гораздо дольше, чем сама болезнь.

Забыть тебя – как заново родиться.

(Или в ушко игольное пролезть.)

Став, в сущности, твоим автопортретом,

Замкнулся давний круг с недавних пор…

Распорядись получше этим бредом,

Разглядывая зеркало в упор.

Там человек, другой, пальто снимает,

Закуривает молча, водку пьёт.

Он ничего в тоске не понимает.

Он из неё себе верёвки вьёт.

И подумаешь: вот ты свободен,

Хоть, как стебель, надломлен и сник.

Но, наверное, Богу угоден

Даже слабый Его черновик.

В тишине растворяясь бессонной,

В полудрёму скатясь, в полуявь,

Вдруг почувствуешь взгляд благосклонный…

Только луч вертикальный направь.

Но всё свободней льётся шум деревьев,

Их лёгкие весной заражены.

Не спят дома и тени от дверей их,

И голоса как будто бы слышны…

Когда в игре – высокой и опасной -

Сойдутся вдруг небесные пути

И линии судьбы проступят ясно,

Для нас они невидимы… Почти.

Татьяне Кузовлевой

Когда новогодняя ёлка

Последнюю снимет серьгу,

И тонко чернеют иголки

На хрупко-крахмальном снегу,

И утром как будто приснится,

Что свет расширяется вдаль, -

Зима начинает двоиться -

И перетекает в февраль.

И в счастье впадаешь, как в детство,

И, сделав горячий глоток,

Забыв потеплее одеться,

С коньками летишь на каток.

Не чувствуешь лёгкие ноги.

(Ничто ещё не решено!)

Скользить по зеркальной дороге

Таинственно, страшно, смешно…

Всё чаще и всё бессвязней

сквозь сны проступает детство -

И память выносит на берег

сокровища и скелеты.

И потолок прожигает -

от света некуда деться -